И. И. Дмитриев сохранил в своих мемуарах рассказ о встрече с писателем в доме Державина 30 ноября 1792 года, за день до его смерти. «В шесть часов пополудни приехал Фонвизин. Увидя его в первый раз, я вздрогнул и почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Он вступил в кабинет Державина, поддерживаемый двумя молодыми офицерами... Уже он не мог владеть одною рукою, равно и одна нога одеревенела: обе поражены были параличом; говорил с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым и диким, но большие глаза его быстро сверкали».

На этот вечер Фонвизин привез свою последнюю комедию «Гофмейстер» («Выбор гувернера»), которая была прочтена одним из сопровождавших его офицеров. Он спрашивал Дмитриева, как нравятся ему его сочинения, с похвалой отозвался о поэме Богдановича «Душенька», говорил остроумно и увлеченно, хотя тяжелая болезнь заставляла произносить слова медленно и с большим усилием. «Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться». Рассказанные в этот вечер истории — об уездном почтмейстере, почитателе Ломоносова, который не читал ни одной оды поэта, о молодом драматурге, читавшем ему трагедию «в новом вкусе», в которой героиня, в отличие от старых драм, умирает «не добровольной или насильственной смертью», но «естественной», — исполнены живых наблюдений, по-фонвизински остры, сатирически злы и насмешливы.

То была последняя встреча Фонвизина с писателями. «Мы расстались с ним, — заключает рассказ И. И. Дмитриев, — в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был в гробе».^[1]

* * *

Фонвизин стоит в начале того периода русской литературы, когда она оказалась способной увидеть и открыть поэзию действительности. Классицизм, сыграв свою историческую роль, уже исчерпал себя. Он утверждал, что «искусство есть подражание природе, но что природа должна являться в искусстве украшенною и облагороженною. Вследствие такого взгляда из искусства были изгнаны естественность и свобода, а следовательно, истина и жизнь, которые уступили место чудовищной искусственности, принужденности, лжи и мертвенности».^[1]

В произведениях Фонвизина, драматических и прозаических, жизнь начала являться «как бы на позор, во всей наготе, во всем ужасающем безобразии и во всей ее торжествующей красоте».^[2]

Поэзия реальности, поэзия действительности, новая эстетика «действительной живописи», приуготовлявшая реализм, вырастали из сатирического отношения к действительности. Для русского классицизма характерно развитие сатиры. То «сатирическое направление», которое началось в русской литературе с Кантемира, возникло в недрах классицизма. Фонвизин в юности был тесным образом связан с литературой классицизма, и многое в его комедиях еще строилось по законам нормативной поэтики. И вместо с тем новое, связанное с иным, отличным от классицизма, пониманием человека и его места в общественно-социальной жизни, отчетливо и ясно побеждало и брало верх в творчестве Фонвизина. Просветительские убеждения писателя определили обоснование новых эстетических норм. Как просветитель, он видел, что жестокость и эгоизм помещиков, преступность дворян-чиновников, продажность судей, цинизм, ложь, обман и предательство, господствующее при дворе открытое хищение государственной казны, торжество наглых фаворитов — все это есть следствие социально-политической системы ничем не ограниченного самовластия и жестокого рабства, порождающего паразитизм. И тогда Фонвизин-драматург начинал бичевать не общечеловеческие пороки — стяжательство, неблагодарность, жестокость и т.д., а изображал хорошо известных ему дворян-чиновников, помещиков, военных, придворных, показывая, что их пороки обусловлены их жизнью. Показ социальной и исторической обусловленности человеческого характера был первым важным открытием Фонвизина на пути к реализму.

Новые эстетические искания драматурга определили и сюжет «Недоросля». Не традиционная, условно литературная любовная интрига завязывает комедию, а большие социально-политические события общественной жизни России. Это отлично понял и приветствовал Гоголь. Говоря о «Недоросле» и «Горе от ума», то есть о комедиях, предшествовавших его «Ревизору», из которого окончательно изгнана любовная интрига, он писал: «Содержанье, взятое в интригу, не завязано плотно, ни мастерски развязано. Кажется, сами комики о нем не много заботились, видя сквозь него другое, высшее содержание и соображая с ним выходы и уходы лиц своих». Этот новаторский характер сюжета привел к созданию нового типа комедий: «их можно назвать, — продолжал Гоголь, — истинно общественными комедиями, а подобного выраженья, сколько мне кажется, не принимала еще комедия ни у одного из народов».

Поэтому такой новый сюжет помог вскрыть глубоко и проникновенно важнейшие стороны социально-политического бытия России, «раны и болезни нашего общества, тяжелые злоупотребления внутренние, которые беспощадной силой иронии выставлены в очевидности потрясающей».^[1]

Только писатель-реалист, утверждал Белинский, знает, что герой искусства и литературы «есть человек, а не барин и еще менее мужик».^[2] Фонвизин не поднялся до подлинно революционного признания равенства людей, но значительно приблизился к этому пониманию. Для него невозможно, недопустимо и даже преступно угнетение человека человеком. Как истый просветитель, он утверждал, что крестьяне — подобные дворянам люди, что «вольность есть первый дар природы и что без нее народ мыслящий не может быть счастлив».

Писатель начисто разрывает с основами аристократически-дворянских воззрений на человека, с эстетикой классицизма. Для Сумарокова и его последователей нравственные качества людей определяются их социальной принадлежностью. В частности, благородство для них — черта, свойственная только дворянам. Фонвизин совершенно с иных, глубоко прогрессивных, истинно просветительских позиций подходит к оценке человека. Простаковы и Скотинин — с одной стороны, и Стародум с Правдиным, Милоном и Софьей — с другой, — социально равны; они дворяне, но между ними глубокая пропасть. Простаковы и Скотинин, в силу уклада своей жизни рабовладельцев, тиранства, паразитизма, помещичьего произвола, утратили все черты личности. По словам Гоголя, в их облике поражает именно это отсутствие черт человеческих, полное торжество «огрубелого зверства». Отсюда утрата и национального характера. Комедия, по словам Гоголя, «выставила так страшно эту кору огрубенья, что в ней почти не узнаешь русского человека. Кто может узнать чего-нибудь русское в этом злобном существе, исполненном тиранства, какова Простакова, мучительница крестьян, мужа и всего, кроме своего сына?»^[1]

Положительные герои раскрыты именно в своих человеческих, а не сословно-типических чертах. И Стародуму, и Правдину, и Милону, и Софье свойственно прежде всего чувство личного достоинства. Стародум и Милон — патриоты, сердце Стародума, Правдина уязвлено страданием несчастных крепостных. В речах Стародума и Милона (действие IV, явл. 6) утверждается важнейшая и принципиальная мысль: храбрость, мужество, понимание долга, патриотизм не есть добродетели, свойственные только дворянам. Милон заявляет о том, что воин должен отличаться храбростью и неустрашимостью, умением жертвовать жизнью «для пользы отечества». Стародум, испытывая Милона, задает ему кардинальный вопрос, ответ на который должен был решить, в каком лагере находится Милон. «Вы прямую неустрашимость полагаете в военачальнике. Свойственна ли же она и другим сословиям?» Милон с достоинством выдерживает экзамен: «Она — добродетель, следственно, нет состояния, которое ею не могло бы отличиться... И какая разница между бесстрашием солдата, который на приступе отваживает жизнь свою, наряду с прочими, и между неустрашимостью человека государственного, который говорит правду государю, отваживаясь его прогневать». Этот ответ Милона заставляет Стародума признать его человеком своего круга и открыть ему свой нравственный кодекс, с поразительной точностью выраженный в формуле: «Я друг честных людей». Воинствующий характер этого утверждения внесословной ценности личности несомненен.