И в Сирии стенали, как в Александрии.

Матери говорили:

«Нам ничего не надо, не для себя и живем мы, нам только бы сохранить нашего сына!»

Отцы с горестью вспоминали свои надежды, больше не веря в возвращение сыновей.

Жены рвали на себе волосы в тоске по мужьям.

И как в Александрии, так и в Сирии, слово в слово одна подымалась к небу молитва о пощаде и о победе над врагом.

А небо было одно.

И сердце человеческое одно — и горюющее и стенящее.

И этого не видели и никак не могли понять люди, живя звериным обычаем своим во власти крови.

Старец ничего не сказал и скрылся в пещере.

И восстонала гора.

Скорбны, не проклиная — все слова давно перегорели в горечи напрасных ожиданий и дум беспокойных — поползли убито со скалы в долину в пустые дома оплакивать злую долю.

— Нет, безбожное творится в мире, гневен старец!

А старец стал на молитву и всю ночь молился за своих братьев, достигших свободы духа.

IV

Люди приходят в мир не по желанию своему и душа их несет в себе ту меру сил, какая досталась им от прошлой их жизни. И участь каждого по делам его.

У одних кожаный покров покрывает душу. Их глаза устремлены в землю, — кожа, мясо, кости, кишки — и обычай их жизни звериный. И таких больше полмира.

Другие — они еще не узрели неба, им оно грезится в снах — окликанные. И душа их, странница, нежна, как цвет.

И третьи — сыны духа. Им отверсто небо.

Рожденные в кожаной одежде не могут стать чающими.

И чающим никогда въявь не откроется небо.

Но трудами и жертвою каждый может дойти до своей грани: и восплакавшие звери восстанут к новой жизни чающими, и чающие — сынами духа.

Сыны же духа раскрыляются в меру своего подвига.

Старец Амун родился, как и все родятся, от матери.

— не оскорбляйте жен,

берегите нашу землю — мать! —

И избранный среди позванных еще в юности услышал он в своем сердце голос.

Он рос и учился, как его сверстники, и родители его гадали о его будущем, желая ему чести, славы и покоя.

А голос, звучавший в сердце, не сулил ему никакого покоя: все, к чему стремится душа в зверином обычае живущих — богатство, власть, слава, все это отвращало его душу.

И затосковал он по какой-то другой жизни, не этой с богатством, властью и славой. И решил по голосу сердца. Оставил он дом, пошел искать свою родину.

И так скитаясь по свету и терпя большую нужду и скорби, он пришел в пустыню, и привела его тропа к пещере египетского подвижника — духоносца

— не гоните странных,

берегите больших братьев своих! —

В пустыне он и остался.

Он прошел долгий искус под началом своего учителя и, укрепив дух свой, взошел на дикую гору и поселился один в пещере, чтобы испытать искушение от демонов.

И живя в борьбе с демонами, он покорил их.

И дана ему была власть, как над низшими, так и над начальными, ибо был он высок в вере и смиренен сердцем.

V

В Намосе жизнь замирала.

Война все расстроила: и хозяйство и самый строй жизни. Не хватало работников — война требовала живой силы и вот людей искусных отрывали от их прямого полезного дела и угоняли на охоту за человеком — не стало кому и пахать, не было и лучников, и шакалы, не стесняясь, подступали к самому городу.

Там на полях, обагряемых кровью, умирали от ран и заразы, а тут за стеною — и жрать нечего и одеться не во что — голодная, холодная смерть.

В Петровки подошли кочевники к городской стене и примкнули шатры свои к лачугам пригорода, и некому было отогнать их. А на Ильин день пришли посланные от короля Аспида и забрали дедов и отроков, способных наляцать лук, а за одно прихватили и здоровых кочевников.

Вой и проклятия диких разрывали душу.

И в городе остались теперь лишь немощные да слабые.

Все, что можно, все повыбрали, и двух последних попов увели с собой посланные короля.

Остался Евагрий, старик разбитый ногами, давно живший на покое, к нему и приступили скорбные.

— Погодите, то ли еще будет, — сказал Евагрий, — придут нечестивые воины Антиоха и истребят всякую тварь и настанет конец.

И был глухой плач, как собачий вой.

А из плача, как из колодца, вопль:

— Спросите старца Амуна, долго ли нам терпеть такую муку?

Но Евагрий отвечал:

— Старец пребывает в святости во все дни, не будет он разбирать проклятые наши дела.

Известия одно другого страшнее приходили с войны.

Говорили, что королевское войско погибло у песчаной скалы, а другие, будто в болоте. Говорили также, что сами в плен сдались, а кто уперся, все равно не сдобровать, все погибнут.

А тут увидели ополчение диких стрелков: шли они по улицам с дубинами и луками, шли на помощь королевскому войску. Они никого не обидели, только попросили горсть фиников на обед. Но внезапность появления их и дикий облик ужаснули.

— Спросите у старца! — просили те, кто уж больше не мог подняться.

По ночам среди бледных Спасовых туманов какие-то птицы шарахали о землю крылом. И вдруг подымались вихри и сносили верхи башен и кресты церквей. Являлись два месяца. Показались три солнца.

— Спросите у старца! — просили обреченные в свои последние минуты.

И вот вереницей по крестным камням поползли на коленях жены и доживающие останные дни старики, и лица их были — темь и зелень, а глаза, как отцветший цвет.

— О мире! О мире! — шептали они, как тени.

И шепот их сливался в скреб.

— Не могу я молить о мире, — сказал старец, — ибо взявший меч, мечом и погибнет.

— О мире! О мире! ради малюток, не обагрявших кровью рук.

— О мире! О мире! ради полей, обагряемых кровью.

И шепот сливался в скреб.

— Нет, — сказал старец, — но и до седьмого колена отмщается грех.

VI

Когда удалились скорбные, раздумался старец: дети, не обагрившие рук и поля, обагряемые кровью, стали у него в глазах.

Живые, измученные — голодные дети со своим плачем ужасным и словами не нашими, поля, где погибали затоптанные цветы, — вошли в его душу.

И скреб от стона и плача стоял в ушах.

И он не мог победить жалости и отвлечь ум свой, чтобы с чистым сердцем приступить с молитвою к Богу.

И вдруг в теми пещерной явился светильник и ярким светом озарил пещеру. И старец увидел себя, провел по щеке, мокрой от слез, и тоска залила его душу.

Он сидел, согнувшийся над начатой плетушкой. И какой ненужной показалась ему вся его работа.

Ненужные валялись на земле прутья.

И уныние впилось в его душу.

И ум выговорил всеми словами ясно о ненужности труда его жизни.

Он сидел, опустившись весь, немощный. И веки, истомленные слезами и светом, тяжелели.

И на минуту он забылся.

И вдруг как от сильного толчка весь вздрогнул. Открыл глаза. И осенил себя крестом.

И тогда светильник тотчас исчез.

И понял старец, что это дьявол.

И, положив клятву, твердо вышел из пещеры.

*

Звездная ночь была — звезды большие крылили.

— Господи, прости мир! — шептал старец.

И, ступив на острие камня, начал он молитву, прося за мир слепой и страждущий, за поля, обагряемые кровью, за детей, не обагривших рук, за цветы полевые, за землю, за зверей, за камни.

— Господи, прости мир!

И сердце его наливалось любовью, как полунощные звезды светом.

Звезды большие, разгораясь, крылили, вознося в небеса молитву.

— Господи, прости мир!

И вот на заре солнца донесся до вершины звон.

Звонил Евагрий.

И понял старец, что исполнились сроки — чудом показал Бог свою милость — и мир прощен.

И увидел старец над морем: лик Его был, как луч, одежда, как снег, по белому звезды, алая чаша на груди, в руке опущенный меч, закалающий зверя, а из крови зверя злак, а вокруг, как змей, водные волны.