Около десяти лет назад из этого же окна Шломо наблюдал, как трое рабочих, забравшись на самый верх башни, обвязали устремленный ввысь крест могучими тросами, другие концы которых сбросили вниз, где их коллеги подцепили концы к трактору. Проделав эту операцию, верхолазы спустились на землю, и тогда прозвучала команда. Взревел двигатель, тросы натянулись, и трактор как бы встал на дыбы. Передняя его часть оторвалась от земли, но тракторист, сам напрягшийся, как тросы, не дал слабину, продолжая давить на газ. И в какой-то момент новейшая техника взяла верх над старинным строительством. Крест, словно нехотя, накренился, ощутивший начинающую возвращаться к нему способность к свободе передвижения трактор медленно двинул вперед вдоль по улице. И крест рухнул.

Толпа, стоявшая за милицейским оцеплением, дрогнула. Дрогнуло и само оцепление. Отпрянул от окна и Шломо Евсеич. На мгновение показалось, что он стал свидетелем разрушения Иерусалимского храма, вот только непонятно, какого именно – Первого или Второго.

Поток воспоминаний был прерван приглашением зайти в комнату собраний. Это означало, что выбор сделан, и участь обеих дочерей и внуков Шломо Евсеича решена. Сейчас ему предстояло узнать, какой из его дочерей с детьми жить, а какой вместе с детьми погибнуть. И Шломо Евсеич молил в эту минуту Царя вселенной лишь о том, чтобы быть в их смертный час рядом с ними.

17.

До нападения Гитлера на сталинскую империю в Южной Пальмире проживало почти двести тысяч евреев, составлявших треть населения города. За каких-то четыре месяца войны евреев в городе осталась около половины от прежнего счастливого для них числа. Кого-то призвали в армию, кого-то эвакуировали в организованном порядке, в основном это были семьи советского начальства и научных работников. Судьба тех девяноста тысяч, что остались в городе, была предрешена, хотя ходили слухи, что румынская власть не будет устраивать евреям такой уж Холокост. Помучают только, примерно так, как евреев всегда в Европе и мучали, ну там ограбят на радость христианской публике, как это происходило в одной из комедий Шекспира, ну выселят из обжитых домов в чистое поле, ну вовсе из страны выгонят, так разве в Европе бывало когда-нибудь иначе? Это только за пару десятилетий советской власти в России евреи немного разбаловались, оказавшись так же бесправны, как все остальные. Да и то по всему чувствовалось, что это скоро пройдет, и все вернется на круги своя и при советской власти.

Но вот румыны свергли советскую власть, и традиционный европейский процесс притеснения евреев значительно ускорился. Но начала румынская власть почему-то не с евреев. Королевские войска вошли в оставленный Красной армией город вечером шестнадцатого октября, а уже утром семнадцатого конвой гнал куда-то за город несколько сотен красноармейцев. Оставалось только диву даваться, как они умудрились не эвакуироваться.

Впрочем, знающие люди поговаривали, что эта злосчастная часть подошла к указанному в приказе причалу ровно за полчаса до начала посадки, но судно, предназначенное для перевозки, не появилось ни через час, ни через два, ни через три, ни вообще когда-либо. Поняв, что их бросили, бойцы и командиры по приказу неизвестного истории полковника, взявшего командование на себя, принялись разбегаться по городу.

– Бойцы и командиры, – прокричал, забравшись на бочку, полковник, – некоторые из вас меня знают, и все видят, какая на мне форма. Имени и фамилии своих не называю, у меня ведь в эвакуации семья, но приказываю как старший по званию, – полковник набрал в легкие столько воздуха, сколько они могли вместить, и возгласил. – Всем немедленно разойтись!

Тянуть с выполнением приказа не стали, переночевали кто где мог, а утром почти все вновь встретились, но уже в колоне военнопленных.

Наблюдая в толпе горожан за тем, как гонят их в сторону вокзала, Аркадий недоумевал, почему же удалось их так быстро изловить.

– Свои, небось, сдали, – вслух откликнулся на мысли большинства присутствующих явно не потерявший бодрости духа старичок.

«А ведь прав старикашка, – с огорчением не усомнился в его словах Аркадий. – Неужели в городе столько антисоветски настроенных граждан? Как же я их всех выявлю?». Выявлять предателей родины было одним из полученных им заданий.

Пленные шли очень медленно не от усталости, но как бы под грузом переживаний. Им было стыдно перед соотечественниками за то, что своя армия их почему-то бросила, как будто они ей не нужны. И кому же они тогда нужны? При этом смертной тоской их лица пока еще не омрачались.

– Вы поглядите на них, люди добрые, – опять открыл рот бодренький, все более радующийся жизни на глазах у почтеннейшей публики старичок. – У них еще хватает наглости считать себя военнопленными. Да ни один цивилизованный суд не признает сталинскую орду законным воинским формированием. Какие это рыцари. Да они хуже евреев.

– Это почему же они хуже евреев? – нарушая все правила конспирации, хотя еще и суток не прошло с тех пор, как он стал подпольщиком, возмутился Аркадий.

– А потому, молодой человек, что евреи вообще не люди, то есть не человеки они. А вы часом не сын комбата Карася?

– Ну сын, ну и что? – полез на рожон Аркадий.

– Что же это ваш батюшка на съедение белякам вас оставил? Ваше место там, среди этих…

И старичок смачно плюнул в сторону плетущихся по мостовой пленных, что, на его беду, не прошло мимо внимания одного из конвоиров, принявшего такое красноречивое выражение чувств на счет Великой Румынии. Конвоир, к изумлению публики, ни секунды не раздумывая, бросил свой пост и вырос перед старичком, которого принял за большого славянского патриота. Старичок вытянулся перед ним, проявляя гражданскую сознательность, и тут же получил удар прикладом в лицо. Румынкого солдата ничуть не заинтересовал результат применения им оружия. Не оборачиваясь, он мигом вернулся к исполнению обязанностей конвоира. Между тем результат оказался максимально возможным: из старичка вышибло дух.

– Готов, – объявил свидетелям происшествия склонившийся над пострадавшим, видимо, представитель одной из медицинских специальностей, которые всегда оказываются в любом случайном скоплении людей и живо откликаются на вопрос: «Врач среди вас есть?».

– Если румыны таковы, – растерянно обратился ко всем обнаруживший себя доктор, – то каковы же немцы?

Через пару часов в городе стала распространяться ошеломляющая новость. Всех пленных будто бы расстреляли на территории загородной базы местной команды мастеров футбола, переоборудованной в концлагерь. Старичок из толпы, выходит, был прав. Новая власть явно не склонна была считать, что международные конвенции о военнопленных относятся к захваченным красноармейцам.

И дело пошло само собой, поскольку известная часть населения решила, что наконец-то пришло и ее время поквитаться за все прошлые обиды, причиненные ей прежней безбожной властью. На единственный в городе проспект невесть откуда взявшиеся энтузиасты, своей властью стали сгонять выловленных евреев, не способных в одиночку сопротивляться превосходящим силам погромщиков. В основном это были старики, а уж еврейских стариков и старух в городе хватало. По тайным статистическим данным НКВД средний возраст уходящих в мир иной евреев более чем на десять лет превышал средний возраст уходящих туда же славян.

– Подумать только, – говорил сапожник Ленский шляпнику Кюхельбеккеру, сидя рядом с ним на мостовой со связанными за спиной руками в ожидании, когда их вместе с остальными повесят, – проспект этот спроектирован Францем де Воланом по образцу парижских Елисейских Полей. Но какой же это Париж, я вас прошу. Южная Пальмира – город средиземноморский, дух Марселя тут еще туда-сюда приживается и даже чувствует себя иногда, как дома. Нет, назвать Южную Пальмиру маленьким Парижем мог только тот, кто ничего не понимает ни в Южной Пальмире, ни в Париже. Евреи всегда не любили этот проспект. И вот он нам, кажется, отомстил. Но ты только вообрази, Изя, именно при румынах Южная Пальмира таки станет настоящей, а не метафорической столицей, о чем мы могли только мечтать.