И пока Распутин с императрицей предавались праздности, царь работал.

С мягким укором он спрашивал у генерал-губернатора Южной Пальмиры Константина Адамовича Карангозова, как же это могло произойти, что в городе были разграблены дома мирных иудейских жителей, а десятки из них, включая беременных женщин, детей и граждан престарелого возраста, были убиты?

– И разве объяснишь ему, что хорошо еще, что не сотни? – спросил Константин Адамович у собравшихся в его резиденции на неформальную встречу городских лидеров мнений. Встреча проходила не в рабочем кабинете, но в гостиной. Кто хотел, раскинулся в креслах, кто не хотел, стоял или прохаживался. Лакеи предлагали вина и лимонад, как сидящим, так и стоящим.

– Вам особая благодарность, Виталий Васильевич, – обратился он к младшему офицеру, нервно расхаживавшему из угла в угол, заложив руки за спину, словно он предохранял себя от непрошенных рукопожатий. Младший офицер прервал движение и произнес: – Не стоит благодарности, Константин Адамович.

Встреча и впрямь была глубоко неформальной, и младшего офицера пригласили на нее не в качестве командира саперного батальона, но как восходящую звезду публицистики и аналитики черносотенного движения Всея Руси. Именно солдатам под его командой удалось решительными действиями подавить погром, когда уже казалось, что он выплеснется за пределы Подолянки в мещанские, буржуазные и дворянские кварталы города, где тоже обитали евреи, причем особо ненавидимые всеми слоями общества, как незаслуженно успешные, а то и крещеные.

Этому ныне младшему офицеру, а через двенадцать лет председателю либерально-монархической партии черносотенцев Великой Малой и Белой Руси, предстояло в железнодорожном вагоне, стоявшем на станции Нижнее Дно, принять отречение императора. Он словно уже сейчас был осиян этой предстоящей ему миссией.

– Что вы, как автор Теории разумного антисемитизма, можете сказать о причинах, которые не позволили нам не допустить погрома, позорящего Россию и ее императора?

– Дикость народа нашего, – не задумываясь, ответил не по чину младший офицер, восходящая звезда славянской общественной мысли.

– Не соглашусь с вами, господин Сульгин, хотя бесконечно уважаю вас, как автора Торы антисемитизма, – тут же возразил ему Почетный председатель Всероссийского Общества эмансипированных евреев, богатейший человек Европы и глава Южно-Пальмирского союза любителей британского футбола Шая Букинист. – Дикость вашего народа тут дело десятое, хотя ваша гипотеза о том, что невыносимо прекрасная метафизическая природа славянства резко пока контрастирует с тем, каким мы его наблюдаем в мире физическом. Дело в том, что еврейские погромы не возникают из ничего и не исчезают бесследно. Не терзайте вашу коллективную совесть, господа, в еврейских погромах виноваты сами евреи.

На Шаю Букиниста тут же зашикали сразу со всех сторон. То и дело раздавались реплики: «Вы клевещете на русский народ», «Это дешевая демагогия», «Вы ставите всех нас в неудобное положение», «Евреи такие же подданные короны, как все остальные»…

Напрасно генерал-губернатор взывал:

– Господа, господа, пусть наша встреча и неформальная, но все-таки попрошу соблюдать регламент, иначе я буду вынужден любезно пригласить жандармов.

15.

В 1905 году Григорию Карасю было пять лет, поэтому всего плохого про царя он еще не знал. Но в свои шестнадцать он уже входил в состав боевой пролетарской дружины Низиновки, в девятнадцать вступил старшим красноармейцем в бригаду Котовского, а в двадцать два, когда вождь мирового пролетариата Ленин начал бояться победившую Красную армию больше побежденной Белой, был демобилизован. Правда, как бывший начинающий революционер, вернулся он не в полуподвал в Низиновке, но в комнату в настоящей квартире на Подолянке. Когда-то эта квартира принадлежала грузчику Шломо Водовозову, котрый после десяти лет работы в Южно-Пальмирском порту сумел купить ее, имея уже щестерых детей. Теперь детей было восемь, семья продолжала жить все в той же квартире, но Шлому сильно уплотнили, а саму квартиру национализировали.

Новому соседу Шломо Водовозов очень обрадовался. Сразу было видно, что это свой, пролетарий, а не какой-нибудь бывший магнат, при котором и в уборной, когда-то своей, в полный расслабон уже не посидишь. Поди знай, что этот аристократ еще о тебе подумает. Что ни говори, а само присутствие аристократа где-нибудь поблизости повышает культурный уровень окружающей среды. «Надо, конечно, беречь Дом Давида, – подумал Шломо, – да где он теперь?».

Горестно вздохнув, он спросил:

– Вот вы мне скажите, молодой, но уже давно партийный человек, как пролетарий пролетарию, зачем советской власти понадобилось уплотнять грузчиков? Или вы думаете, что я профессор и мне ничего, кроме стола, стула и полки с книгами не нужно? Но тогда вы ничего не знаете о быте грузчиков. Вы, извините, кто по профессии, ваш уважаемый родитель, мамаша ваша, как я понял, никогда не работала, ведь сразу видно, что вы из порядочной пролетарской семьи.

– Батя мой цементо-бетонщик.

– Ну, вот видите, – обрадовался Шломо Водовозов. – И что? Его тоже уплотнили? Нет? А почему?

– Так в Низиновке и уплотнять нечего.

– Ну да, ну да, – опять обрадовался Шломо, на этот раз, видимо, своей сообразительности, потому что больше радоваться было как будто нечему. – В Низиновке уплотнять нечего, а на Подолянке, выходит, есть чего. Так я и думал. Именно так я почему-то всю свою жизнь и думал. Молодой человек, хотите Песаховки? Пятьдесят четыре градуса вам сильно много не будет?

– А почему вы всю жизнь именно так и думали, Шломо Евсеич, – выпив и закусив после первой, спросил Григорий Карась.

– Богатый исторический опыт, молодой человек. Да вы не волнуйтесь, у вас еще не скоро такой появится.

В тысяча девятьсот двадцать пятом году у заместителя начальника мясомолочного отдела Южно-Пальмирского пищеторга Григория Карася родился сын. На радостях Григорий захотел назвать его в честь умершего год назад любимого вождя Владиленин, но, во-первых, прежде покорная жена сказала, что выцарапает ему глаза, если он только посмеет:

– Лучше сразу его антихристом назови, – воскликнула она и ударилась в слезы.

Во-вторых, Шломо Евсеич отвел его в сторонку и тихо сказал:

– Послушайте вашу жену, Гриша. Она ничего не понимает, но все правильно делает. Вы уверены, что ваш новый вождь всегда будет хорошо относиться к вашему прежнему? Вы думаете, что при Троцком начальники будут так уж рады услышать, что кого-то зовут Владиленин? И вообще, кто знает, что еще будет через десять лет? Может быть, даже имя Никовтор будет самым политически грамотным. А то и Никопер. А может быть и Алекскер в честь Александра Федоровича Керенского. Не спешите, Гриша, я вам говорю, послушайте жену. Лично я предлагаю дать мальчику политически нейтральное имя Аркадий. Может быть, вы знаете царя Аркадия или вождя Аркадия? Назовите так, и никто ничего плохого даже через десять лет не заподозрит.

В принципе, идея была здравой.

Так и получилось, что вырос Аркаша на Подолянке в бывшей квартире ныне уплотненного Шломо Водовозова, а когда ему исполнилось восемь лет, семья медленно, но верно продвигавшегося по службе Григория Карася, получила квартиру в престижном районе города на улице Ленина, бывшей Дюковской. Правда, дом был ближе к Привозу, чем к Приморскому бульвару, но все равно хорошо, особенно, если вспомнить, что жизненный путь Григория начинался в полуподвале в Низиновке. Выходит, что не совсем уж зря Григорий Карась с младых ногтей с оружием в руках боролся за светлое будущее. С лично своим светлым будущим у него по крайней мере что-то дельное получилось.

А в конце лета тысяча девятьсот тридцать девятого года Григория неожиданно призвали в армию, тут же присвоили звание капитана, а служить отправили неподалеку, под Южную Пальмиру, так что семью можно было с места не дергать, но время от времени самому наведываться домой.