Такой круг чтения, по видимости неустоявшийся и пестрый, с широким отроческим разбросом интересов, сохранялся у Заболоцкого в течение всей жизни. Одного этого перечня хватило бы на много лет журналу для любознательных, вроде «Ежа» или «Знания – силы».

А если говорить по существу, одного этого перечня достаточно, чтобы наметить программу, которая позволила бы воспитать из подрастающего человека Фауста, а не «первого ученика» – Вагнера.

писал Заболоцкий в первом варианте поэмы «Лодейников». И он всю жизнь наверстывал упущенное, определив себя в школу поющего, прыгающего, ясного – живого – мира.

Торжественный образ школы, вселенского училища, в котором резвые и непоседливые ученики притихли, чтобы хором повторять слова наставника, – один из самых вместительных, всеохватных в поэзии Заболоцкого. Младенец-мир «твердит то Аз, то Буки, качая детской головой», «птицы и звери садятся за парты», открывается «школа жуков», в поэме «Птицы» учитель обращается с монологом-уроком не только к ученику, но и к самим птицам, которые доверчиво внимают словам наставника-человека, в «Деревьях» непричесанные дубы и осины, усевшись в круг, чинно слушают «лекцию» восторженного Бомбеева. «Школа» – это и эволюция естественного мира от кристалла до разумной жизни, и «воспитание природы», развитие ее «неполного сознанья» человеком, и воспитание человека природой – «учительницей, девственницей, матерью»… Как, должно быть, близок был Заболоцкому мэтр Рабле, так празднично сочетавший буйное озорство средневекового школяра с познавательным энтузиазмом ренессансного человека.

Думаю, что самой природой поэзии Заболоцкого, природой его личности ему предопределены два круга читателей: «взрослый» и отроческий, «до шестнадцати». Конечно, только зрелый опыт мышления, опыт чтения и оценки современных стихов помогает почувствовать связь поэзии Заболоцкого с чаяниями крупнейших умов, заметить соотношение в ней непосредственной силы темперамента с утонченным воспроизведением литературных образцов, понять направление, в каком она развивалась. Но жалко, обидно упускать то время, ту возрастную фазу, когда Заболоцкий всего понятней, хотя и понятен не весь. Мое поколение, познакомившееся с его стихами в силу исторических обстоятельств с немалым запозданием, какое-то время недоуменно дивилось чуду Заболоцкого, чуду его поучительной сказки о мире – что же это: стилизация, мистификация, ирония, патетика?

Как важно, чтобы все это было впервые прочитано примерно тогда же, когда вперемешку читаются мифы Эллады, «Робинзон Крузо», «Занимательная геология», Сетон-Томпсон. Когда не только не встает вопросов об «изобразительных средствах» и «литературных влияниях», но даже еще не установились в сознании жесткие перегородки между познавательной прозой, приключенческой литературой, классическим романом и стихами. Когда звери, с изумлением глядящие на прекрасного лебедя, еще не вполне зачислены по узкому, «невсамделишному» ведомству поэтики.

У Заболоцкого многое, несмотря на сложность частностей, рассчитано на еще не «отвердевший» ум. Такова поэма «Безумный волк», где дерзость чудака-фантаста воспевается как двигатель человечества. А. Македонов применил к ранним поэмам Заболоцкого категорию, выработанную М. Бахтиным при анализе Рабле: двойственность «хвалы-брани».[278] Это народное – и детское – восприятие, которое в сознании современного образованного взрослого человека неизбежно распадается на два несовместимых полюса или дает ироническую амальгаму. Ребенку же совершенно ясно, что чудака, стоящего на грани необычайного, можно и даже положено дразнить – но одновременно любить его, почитать предмет своей потехи. Так он и отнесется к «безумному волку», который «открыл множество законов»: «Если растенье посадить в банку и в трубочку железную подуть, животным воздухом наполнится растенье, появятся на нем головка, ручки, ножки, а листики отсохнут навсегда», – а потом разбился, попытавшись взлететь одним усилием воли. «Волчьей жизни реформатор», сопровождаемый игровым отношением, легко станет в ряд любимых чудаков – от Дон Кихота до Паганеля. И такое «детское» понимание, пускай и отодвигающее на задний план важные вопросы об иронии Заболоцкого, о его сомнениях в силе самонадеянного утопического разума, – более всего будет соответствовать первичному замыслу этой драматической поэмы-сказки, цельному напору вложенной в нее фантазии…

Заболоцкий педагогичен, потому что он вводит в тайну бытия, не разрушая ее. В великолепных «Творцах дорог» даже взрывные работы, от которых «воет чрево каменной горы», описаны так, что ни на минуту не придет в голову небрежно-нигилистическая мысль о природе как о неком складе, роясь в котором в поисках полезных предметов, некогда церемониться с ненужными. Оказывается, что и посреди изматывающей строительной спешки можно успеть залюбоваться геологическим чудом, открывшимся на изломе пород:

Труд у Заболоцкого превращается в «небывальщину» сказочного эпоса, а чудеса техники никогда не лишаются магического ореола: «… два бешеных винта, два трепета земли, два грозных грохота, две ярости, две бури» – это о самолете, а микроскоп – «волшебный прибор Левенгука». «Я, поэт, живу в мире очаровательных тайн», – писал он о себе в статье «Почему я не пессимист?» (I, 592). И в нем почтение к тайне удивительно сочетается с порывом к ее постижению.