— Послушай, ты, — крикнул Артык, — здесь, хоть я и твой брат, но прежде всего — представитель германского командования, и твои рассуждения принимаю как личную обиду. Так что не зарывайся!

— Мне все равно, кого ты представляешь! На большее, чем убить меня, ты не способен. А смерти я не боюсь.

— За двадцать лет большевики так вправили тебе мозги, брат, — бросил Артык, — что я удивляюсь, да сын ли Сиддык-бая передо мной?!

— То же сделали с вашими мозгами фашисты, — сказал Пулат.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не торгую родиной.

— И я не собираюсь это делать. Кончится война, и вся Средняя Азия объединится под знаменем Турана.

— Опять сырые пельмени, ака. Как вы любите все сырое, удивительно. — Пулат решил поиздеваться над братом.

— Не надо, — сказал Артык, поняв насмешку, — бравирование здесь ни к чему… Лучше подумаем, как все-таки тебе вернуться домой целым. Армии рейха ты не нужен.

— Вы лжете, ака. Я нужен пропагандистам рейха. Потому они приказали схватить меня живым.

— Да замолчи ты, дурак, — не сдержался Артык и ударил Пулата по лицу. Но спохватился и добавил смущенно: — Прости. У нас разные убеждения, и с этим, наверное, теперь ничего нельзя сделать. Так угодно было судьбе — она нас сделала смертельными врагами. Война не скоро закончится, и мой долг — спасти тебя!

— Война идет к концу, — сказал Пулат, сплюнув кровь, — конечно, нежелательному для вас, но…

— Об этом нет смысла спорить, — тоном, не терпящим возражения, произнес Артык, — я знаю больше тебя. Сейчас германское командование выравнивает линию фронта, а скоро… как только новое оружие… Зачем все это тебе? — Он помолчал, разглядывая Пулата сквозь дым сигары. — Как дома-то?

— Последнее письмо оттуда у вас, — .сказал Пулат, — там обо всем написано.

— Ну, как, имею я право спасти твою жизнь?

— Какой же ценой ты собираешься это сделать? — Пулату надоела эта встреча. Он хотел скорей вырваться из смрада этого разговора.

— Почти даром. Я определяю тебя в Туркестанский легион. Будешь служить. Одевают их хорошо, кормят, как на убой, так что до конца войны, каким бы ни был ее исход, проживешь припеваючи.

— Ползающая по ноге, ака, вползет и на шею, — сказал Пулат. — Сегодня я вступлю в ваш легион, завтра вы меня заставите выступить по радио, а послезавтра — взять в руки фашистскую снайперскую винтовку. Предательство похоже на горный водопад. Сначала на одну ступень опустится, потом — на вторую, а под конец расколется тысячами брызг о гранитные глыбы на дне. Я присягал на верность своей родине!

— Подумаешь, присягал, — передразнил его Артык, — сейчас самое важное сохранить жизнь!

— Кто отчизну потеряет, до окончанья дней рыдает, — вспомнил Пулат пословицу. — Извините, немецкая форма не по моим плечам.

— Она не немецкая, а наша национальная.

— Тогда тем более.

— Значит, нет?

— Нет.

— Что ж, даю тебе некоторое время, подумай, — Артык нажал кнопку и вошел конвоир…

— Сюда, — сказал солдат, показав дверь направо.

Пулат вошел. В комнате, чуть поменьше, чем кабинет коменданта, стоял длинный стол, уставленный разной едой. Появился переводчик, и конвоир оставил комнату. От запаха жареного и вареного, от вида пышного и белого, как снег, хлеба, у Пулата закружилась голова — голод так остро дал о себе знать, что, казалось, сядь он сейчас за стол, все бы подмел до крошки.

— Начальник распорядился хорошенько накормить тебя, — сказал переводчик. — Садись и ешь.

Мысль, что на столе все — вражеское, начисто отбила аппетит. Пулат смотрел в окно, за которым медленно угасал день.

— Напрасно артачишься, парень, — сказал переводчик дружелюбно. — Еда тут ни при чем. Ты можешь обижаться на штурмфюрера, на меня, на лагерь, ну, а на хлеб…

— Спасибо, я сыт, — сказал Пулат.

— Что ты там высматриваешь? — спросил переводчик.

— Ничего. День красивый. Только вот этот черный дым все портит.

— Это не дым, солдат, души умерших. Видишь белое здание рядом с трубой? Это баня. Ежедневно сюда приходят помыться пятьдесят человек и уже через трубу спешат на свидание с аллахом.

— Это мне известно, — сказал Пулат.

— Ну, если так, то и подумай, ведь баня может выпасть и тебе.

— Коли мне суждено сгореть, я не утону. Я пошел.

— Возьми хоть хлеба кусок!

— Я сыт…

Его водили к коменданту целую неделю. И каждый день повторялось одно и то же. Иногда ему казалось, что Артык пытается сказать что-то очень важное, но не решается. «Боится, — думал он, глядя на него, — что кто-нибудь подслушает и передаст начальству. Бедный Артык-ака! Лучше на родине быть чабаном, чем на чужбине султаном. А вы… не чабан и не султан. Слуга!»

— Ну, ладно, — сказал Артык сегодня, как всегда, сев напротив и дымя сигарой, — пора кончать эту игру.

Теперь он перешел к обычным методам эсэсовцев — избиениям и пыткам. Правда, делал он это руками солдат, но для Пулата это не имело значения. Каждый раз, придя в себя после ведра холодной воды, он отвечал на очередной вопрос Артыка одним:

— Я не предатель!

— Идет война миров…

— И мой мир победит, — теперь уже Пулат перебил его. — Потому что за ним — правда.

— Но ты не увидишь эту победу!

— Дети увидят, внуки.

Артык устало опустился на стул. Нажал на кнопку. Вошел конвоир, и он кивнул ему. Пулат встал, вернее, его поднял солдат.

— С другого я бы три шкуры спустил, — сказал Артык, — а с тобой обошелся мягко.

— Это дело вы всегда выполняли лучше других, — произнес Пулат.

— Кривое дерево прямо не растет. Ты всегда был кривым, таким и остался, — равнодушно сказал Артык. Мысленно он уже с ним простился. — Мне жаль тебя.

— Не нам судить, кто из нас кривой, — сказал Пулат, — придет время, и люди скажут.

— Но ты не услышишь этих слов. Тебя уже не будет!

— Нет, я буду всегда с людьми, в их памяти, в их делах и в сердцах. А вас… они вычеркнули давно из своих списков, потому что век предателей короток. И не меня вам надо жалеть, а себя!

— Слепому что ночь, что день, все едино. Прощай, брат. Аллах свидетель, я хотел спасти тебя, а теперь…

Пулат пошел к двери, покачиваясь, точно ноги отказывались повиноваться.

А утром следующего дня, когда людей построили на поверку и распределяли для работы, номеру Пулата выпала «баня».

— Кто ты и откуда, друг? — спросили сзади.

— Пулат Сиддыков из Кайнар-булака, — ответил он не оборачиваясь, и вышел из строя…

ВНУК

Ильхом Сиддыков, среднего роста, ладно скроенный мужчина тридцати пяти лет в сером костюме и белой сорочке, стоял у широкого, в полстены, окна кабинета первого секретаря Чулиабадского райкома партии, засунув руки в карманы брюк, и смотрел, как на дворе, в буквальном смысле свирепствует «афганец» — пожалуй, самое примечательное явление для Термеза и всех южных районов Сурхандарьи. Человеку, выросшему в Термезе, такие ветры не в диковинку. Они по меньшей мере в месяц один раз обрушиваются на город, заставляя деревья жалобно скрипеть и сгибаться чуть ли не до земли, а то и вырывая их с корнями. Но этот «афганец» показался ему особенным, старшим братом того, что посещает областной центр. Он перемешал небо и землю в одну рыжую массу, хлестал прохожих песком и мелким гравием, взметал ввысь обрывки бумаг, катил по дорогам верблюжью колючку и все, что могло двигаться под натиском ветра, и казалось, что нет ему конца, что там, на афганском нагорье, где он рождается, существует какой-то гигантский источник, похожий на жерло вулкана, который и изрыгает из себя зло в отместку за какие-то, известные только ему самому, грехи людей и земли. А сколько неприятностей приносит этот ветер! Мелкая пыль проникает во все поры, и хозяйки выбиваются из сил, вытряхивая ее из белья и постелей, перемывая и перетирая заново всю посуду, полы и окна. Достается от него и строителям, которым приходится частенько заново перекрывать шифером крыши, вставлять стекла взамен побитых. Но после «афганца», особенно июльского, обязательно понижается температура и кажется, что воздух становится чище. Во всяком случае, дня три-четыре дышится легче.