Артык рассказал об отряде. О его делах после байсунских событий и где он находится сейчас. Чем занят.

— Как относится к отряду чернь? — спросил бек.

— Думаю, неплохо, ваше сиятельство. — Спросил сам: — Разве это так важно, ака? Мы боремся за свою веру, за то, чтобы гяуры не оскверняли святую Бухару. И все в отряде думают так!

— Очень важно, парень, — сказал Ибрагимбек. — То, что ты рассказал нам, вселяет надежду, что правое дело ислама не оставляет равнодушным ни одного истинного мусульманина. Народ нашей земли никому и никогда не победить! — Бек говорил с пафосом, любуясь своим красноречием, и не столько для паренька, сидящего у двери, сколько для самоуспокоения.

— Да простится мне моя смелость, ваше сиятельство, — произнес Артык, поборов в себе робость, — ответьте на один вопрос.

— Какой?

— Зачем сюда пришли люди халифа? Разве мы сами не сможем справиться с гяурами?

— Все мы мусульмане, джигит, — важно ответил бек. — Поэтому мы и разрешаем им сложить свою голову за правое дело веры. Разве это не долг всех слуг Магомета?!

— Верно, но говорят, когда поднимется народ халифата, наступит конец света, ваше сиятельство.

— Придет. Только для гяуров! Кстати, что думают о людях халифа в лагере?

Говорили разное. Хотя бы тот же ошпаз, с которым только вчера беседовал Артык. Он сказал под большим секретом и, как показалось Артыку, с радостью, что эмирата больше не будет, а вместо него возникнет могучее царство братства мусульман от Гиндукуша до Арала, от Алатау до берегов Средиземного моря. Оно будет таким же сильным, как государство железного Тамерлана, и все народы станут платить ему дань. Обо всем этом Артык промолчал, вовремя сообразив, что оно может не понравиться беку.

— Они думают так же, как и вы, ваше сиятельство.

— Это хорошо, — обрадовался Ибрагимбек, — очень хорошо! Да, — напомнил он, — вы пока не уезжайте обратно, хочу посмотреть джигитов почтенного Сиддык-бая в деле.

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — сказал Артык и вышел из юрты…

Ибрагимбек не смог взять Душанбе с ходу. Начал осаду, которая длилась несколько дней. Каждая попытка бека захлебывалась под перекрестным огнем красноармейских пулеметов. В предпоследний бой пошел сам бек. Его расшитый золотом халат мелькал то тут, то там среди всадников, и красноармейцы, естественно, стали охотиться за ним. Тохсаба послал к нему Артыка и нескольких джигитов. И очень кстати. Артык подъехал к беку, когда тот барахтался, силясь вытащить ногу из-под подбитой лошади. Артык соскочил с седла и подбежал к беку, но заметив, как с крыши ближайшего дома в него целится красноармеец, вероятно, раненый, потому что руки у него дрожали, Артык сильно пригнул бека к земле и, падая на него, чтобы прикрыть своим телом, выстрелил сам из револьвера, которым обзавелся в бою. Пуля красноармейца попала в лошадь Артыка, а Артыка — в стрелявшего. Он помог беку освободиться, подал ему своего коня.

— Ты смелый и ловкий парень, — сказал ему бек после боя. — Беру тебя в личную охрану.

«Сорвалось, — кусал губы бек от злости. Он не слушал тохсабу, предупреждавшего, что бек стал предметом охоты красноармейцев и что ему необходима осторожность. — Разве с этими трусами можно воевать? Стая гиен, а не тигры! Таких бы мне джигитов, как сын того бая! О, аллах, помоги мне! Ничего, сегодня ночью я возьму этот проклятый кишлак, даже если останусь один! Сожгу его дотла!»

— Прикажите готовиться к новой атаке, тохсаба, — предложил он своему помощнику Аллаяру.

Сам бек не решился больше испытывать судьбу в бою. Он еще мечтал осуществить свои заманчивые планы. «Пусть Энвер-паша побеждает гяуров, — думал он, а там посмотрим. Каждый станет тянуть в свою сторону, и его „громадное государство“ развалится, как фарфоровая чашка, упавшая на камень!»

Новая атака сорвалась в самом начале. Едва воины стали подходить к Душанбе, как с тыла на них напал отряд красноармейцев, пришедший на помощь из Файзабада. В окружении самых близких людей, оставив джигитов на произвол судьбы, бек помчался в сторону Кафирнигана. Здесь, сделав небольшой привал, написав письмо Сиддык-баю, он переправился через реку на афганскую сторону, мысленно благословив пашу. Вместе с беком ушли Артык и Хамид.

Через неделю после того дня в Каратал вернулись Пулат и Гулям. Они привезли ответ бека.

«Почтенный Сиддык-бай, — писал тот, — главные битвы с неверными впереди. Ваша задача заключается в том, чтобы отвлекать на себя часть сил русских. Для этого необходимо, — с умом, конечно, — делать смелые налеты на их небольшие гарнизоны в долине Сурхана, резать, вешать, расстреливать беспощадно! Не жалеть и тех, кто продался им душой и телом. Именем эмира Алимхана приказываю вам быть твердым, пусть не дрогнут ваши руки и сердце, убивая неверного или его прислужника. Прошу передать это своим джигитам. Кишлаки, в которых появились предатели, предавать огню и разграблению, это отрезвит других. В военном деле вы новый человек и поэтому помните, прежде чем нападать на большевиков и продавшиеся им кишлаки, хорошенько разузнайте их силы, посылайте туда своих лазутчиков. Вашего сына Артыка и его друга Хамида я оставляю при себе, в личной охране. Оба они мне понравились, смелые джигиты! Правому делу ислама больше всего нужны именно такие люди.

Надеюсь, что вы исполните мою просьбу беспрекословно, будете жестки и рукой и сердцем, подняв меч возмездия. Пусть аллах пошлет вам силы и дух в борьбе за его святое дело. Ибрагимбек…»

«Артык, — подумал бай, — теперь пойдет в гору. Близость с самим зятем светлейшего выведет его на широкую дорогу и тогда из моего Кайнар-булака при дворе появится свой амлякдор. Да пусть свершится твоя воля, о, аллах!»

Пролитая кровь Кудрата заставила каратальцев мстить. То в саду под деревом, то на обочине арыка, то еще где, джигиты бая стали находить трупы басмачей. Убивали камнем, ножом или просто душили. А кто это делал, для бая оставалось загадкой. Тогда он запретил джигитам ходить поодиночке, собрал жителей кишлака на площади и предупредил:

— За каждого убитого джигита отряда погибнет пятеро каратальцев!

«Вот и бек, — подумал бай, — требует жестокости к тем, кто мешает нашему делу. Значит, оно повсюду такое есть — кто-то идет против, кто-то готов отдать за него жизнь. Что ж, и на руке не все пальцы одинаковы, хотя сегодня такого не должно быть. Сойтись вместе — рекой стать, а разойтись — ручейками. И, чтобы не дать ручейкам уйти от реки и засохнуть в безвестности, надо воздвигать перед ними плотины, прорывать новые русла. Прав бек, беспощадность и жестокость и есть те плотины и русла. Дай мне, аллах, силы быть грозным мечом твоим!»

Хотя угроза бая и подействовала на каратальцев, и с того дня убийства джигитов прекратились, он чувствовал, что кишлак напоминает барса, затаившегося за скалой и готового броситься на добычу. Поэтому он принял меры предосторожности, стал выставлять караулы, а отряд разбил на десятки и во главе каждого поставил надежного человека. Отныне никто не имел права без ведома своего командира отлучаться куда-нибудь.

В михманхане, где собрались приближенные бая, Пулат и Гулям долго рассказывали о Джиликуле, о слухах, о бесславной попытке бека взять Душанбе. Но всех взволновало сообщение об Энвере-паше и приезде к нему представителей Курширмата и Джунаидхана.

— Весь мусульманский мир поднимается на защиту веры, — прокомментировал эту новость мулла, — и, даст бог, одержит победу.

— Так непременно будет, — твердо сказал Сиддык-бай. Он верил в победу единоверцев, тем более, что, по его мнению, среди самих гяуров не было единства. Иначе, зачем, думал он, гяурам-инглизам поддерживать правоверных против гяуров-русских? Говорят, миром и зайца поймаем. О каком зайце может идти речь, если среди гяуров разброд, если их мир расколот?..

Он решил уйти из Каратала в какой-либо кишлак выше, в глубь гор, и оттуда, как предписал бек, делать налеты на гарнизоны красноармейцев…

Отряд Сиддык-бая ушел из Каратала, когда уже порядком стемнело и по бархатно-черному своду неба рассыпались редкие и яркие звезды. Вытянувшись в цепочку, джигиты на конях спустились по крутой тропе на дно ущелья и поехали вдоль речки вниз. Бай запретил громко разговаривать, в тишине слышался только цокот копыт да всплески волн. Изредка эта тишина нарушалась шумом оступившейся лошади да недовольным окриком всадника.