— Одно ты обязан вызубрить, как дважды два, — сказал он, — джанозу, молитвы поминовения на похоронах. Люди, конечно, не понимают арабского языка, но по напеву молитвы некоторые способны определить, правильно ты читаешь или нет. Не приведи бог, если напутаешь, они тебе никогда не простят такого кощунства. — И у Акбергена день начинался и заканчивался заучиванием джанозы.

— В других случаях не обязательно придерживаться точных молитв, — сказал мулла Халмурад, — людям ведь все равно, посвящены они бракосочетанию или против хвори, важно, что ты бормочешь под нос непонятные слова и венчаешь их здравицей в честь творца и пророка его Магомета.

— Вы говорите так, точно я сам разбираюсь в тех словах! — воскликнул Акберген. — Мудренно и непонятно, это мне ясно!

— Ты ведь тоже один из смертных, сынок. Таких священников, которые все понимали бы, можно найти в разрешенных властями мечетях, туда их присылают медресе или семинария. Все же остальные разбираются примерно на нашем уровне, ведь я тоже не бог весть какой богослов, а всю жизнь занимался этим делом и не был обделен милостынями аллаха. Разве мы плохо живем, а?

Этого Акберген при всем желании сказать не мог. К отцу приходили хворые и обиженные за молитвами и советами, платили деньгами, петухами и нередко — овцами, так что стол муллы всегда был изобильным, а карманы набиты купюрами.

Акберген постепенно стал забывать о прежней жизни, а если и вспоминал, то только для того, чтобы еще раз обозвать себя круглым идиотом. Настоящая-то жизнь, оказывается, вот где! Не надо обманывать, юлить, заглядывать кому-то в рот, делай свое дело скромно и с достоинством, не обижайся, если кто-то даст мало. Сегодня мало, завтра будет больше.

— Кстати, — как-то заметил мулла Халмурад, твердо убедившись в том, что сын сможет работать и самостоятельно, — никто из моих знакомых в этом районе, да и в соседних, не ведают, где ты пропадал все десять лет. Аллах как знал, надоумил тебя скитаться по чужим краям. Молитвы ты вызубрил, голос у тебя приятный, так что я могу с полной уверенностью обронить фразу, что ты учился в медресе. Это придаст тебе авторитета. Не думай, бог простит нам этот маленький обман, ведь мы свершаем ради него самого же!..

Мулла Халмурад знал законы и поэтому устроил сына сторожем в магазин. Формально к Акбергену никто придраться не мог. Отец его был на пенсии и первое время, когда обзавелся невесткой, сторожил магазин сам, а когда признак появления в доме еще одного члена семьи нельзя уже было скрыть даже под широким узбекским платьем, Акберген и сам работал, особенно в те дни, когда отца приглашали в дальние кишлаки. Намек отца о том, что сын превзошел его в знаниях, поскольку учился у самого шейха, постепенно обрел почву, стал распространяться по долине. И теперь уже к нему шли лечиться, заказывать тумары^[7] от сглаза, от болезней, он «наговаривал» на съестное молитвы, чтобы удержать мужа-гуляку возле жены, чтобы отвадить сына-пьяницу от водки, но более всего он вроде преуспел в лечении от бесплодия. Как правило, молодку расспрашивал сам Халмурад-мулла, дотошно вникал во все интимные мелочи, узнавал, где и когда она была у врачей, что они сказали и прочее. Если же женщина была безнадежна, он предупреждал ее, что не может поручиться за лечение, в тех же случаях, если чувствовал, что она неудовлетворена мужем, нет между ними совместимости, то оставлял ее на недельку в своем доме и поручал заботам сына. Из десяти, может, из пятнадцати одна-две, переспав с Акбергеном, уносили в себе ребенка, а довольные мужья этих женщин рассказывали о силе молитв новоиспеченного муллы, добавляя славу к славе. Пожалуй, ни одно из средств массовой информации не обладает возможностями молвы, она распространяется от дувала к дувалу, бежит по улицам кишлаков и поселков, и те, кто потерял надежду в медиков, валили к нему и ничего не жалели.

Так подробно о муллах автор рассказывает только потому, чтобы еще раз подчеркнуть, как много дураков в нашем просвещенном обществе. Они — результат нашего равнодушия, недобросовестного отношения к своему делу, нередко — грубости, высокомерия, лжи и лицемерия. И пока эти пороки живы среди нас, особенно тех, кто по долгу своему обязан быть внимательным к простому человеку, — начальство религию не признает! — тропы к домам священников не зарастут травой.

Вот к такому мулле и приехала Зебо-хола с дочерью во второй половине дня. Их встретила приятная молодая женщина с малышом на руках, пропустила во двор и, узнав в чем дело, отвела в мехманхану — большую гостиную, где обычно жили приехавшие полечиться. Вскоре появился и старик с Акбергеном. Поздоровались, пригласили к чаю и за дастарханом, в неторопливой беседе стали выяснять цель визита матери с такой уродливой дочерью. Рассказывала в основном хола, вопросы задавал старик, Гузаль так и не пришлось раскрыть рта и лишь пару раз кивнула, чтобы подтвердить слова матери. Следя за разговором взрослых, она поняла, что старый мулла куда больше хочет знать, чем доктор, и в душе у нее появилась надежда с помощью его молитв избавиться от любви.

— Вы посидите минут десять, а мы с Акбергеном посоветуемся и тогда объявим свое решение, — сказал старик и, кивнув сыну, вышел. — Девушка, скорее всего, влюблена, — обратился он к сыну. — Она созрела, и это ей не дает покоя. Через две ночи с тобой, сынок, будет здорова, как лошадь!

— Вы что, отец! — воскликнул Акберген. — Меня же вывернет наизнанку!

— Не гневи аллаха, — сказал мулла, — довольствуйся тем, что он дает. Один раз некрасивую прислал, потом, глядишь, будет сотня писаных красавиц. Заставь себя.

— Попробую, — выдавил Акберген.

— Оставьте ее на пять дней, сестрица, — сказал старик, выйдя к Зебо-хола, — мой сын попробует полечить ее. — Видя, что она сует ему деньги, добавил: — Пусть аллах будет к вам милосердным. — Уже у калитки, провожая ее, предупредил: — После лечения день-два она может недомогать, так вы не обращайте внимания, пройдет…

11

Гузаль вернулась от муллы накануне первого сентября, вернулась сама, не дождавшись матери, которая обещала приехать за ней. Зебо-хола показалось, что в Гузаль появилась какая-то уверенность в себе. За дастарханом Гузаль начала рассказывать о пребывании у муллы.

— Мулла три раза в день опускался на колени и начинал читать молитвы, а временами поворачивался ко мне и плевался без слюны — суф, суф, суф. В остальное время я занималась, чем хотела, правда, никуда не ходила, а помогала его жене по дому, болтала с ней о всякой ерунде.

— С тобой наболтаешься, — усмехнулась хола, — держи карман шире. Молчишь и молчишь, как рыба.

— Я только поддерживала разговор, мама.

— Это другое дело.

На следующий день Гузаль пошла в школу. Перед началом уроков старшеклассников построили на спортивной площадке и директор объявил, что все они обязаны участвовать в сборе хлопка, а домашние занятия будут выполнять вечерами, после работы.

— Нам уже не привыкать, — сказал он, — но в отличие от прошлых лет в нынешнем году занятия будут проходить регулярно, имейте это в виду. — Он расписал классы по бригадам, назначил руководителей из числа учителей. Поскольку у Наргизы Юлдашевны были уроки и в пятом классе, ее девятый на время сбора передали историчке.

Рано и Гузаль были вместе, они выбирали междурядья рядом и шли по ним до конца поля, споро выщипывая комочки легкого, как пушинка, хлопка, который, казалось, еще хранил в себе тепло саратана. Они тихо разговаривали. Рано все интересовалась, как лечит мулла, требовала, чтобы она рассказывала до мельчайших подробностей. Но таких подробностей у Гузаль просто не было, и поэтому Рано обвиняла ее в скрытности, сердилась, потом отходила, увлеченная сбором.

— Все-таки сумел он выбить из твоей башки неразделенную любовь? — спросила Рано как-то.

— Еще как! — воскликнула Гузаль. — У меня теперь отвращение не только к Батыру, а ко всем мужчинам. Только вот не знаю почему!