— Что ты, доченька, — произнесла она, как бы извиняясь. — Просто ты все последние дни была веселой, радовалась я за тебя, а теперь вижу, что тебя что-то угнетает. Я же не чужой человек, мать, пойму, посоветую доброе. Ведь и мое сердце обливается кровью, глядя, как ты кручинишься! — Хола смахнула слезу рукавом. — Ладно, Гузаль, не хочешь, не надо, только ради бога, не обижай Хабиба, он и так…

— Я же человек, мама, — ответил Гузаль, — могут у меня быть свои огорчения и радости или нет? — Табельщик записал мне меньше того, что сделала, вот и разозлилась.

— Да я завтра пойду в бригаду и покажу этому козлу, — начала возмущаться хола, — пожалуюсь председателю, так он его в два счета выгонит из колхоза!

— Все уже решено, он извинился сегодня. — Гузаль подумала, что напрасно она мучает мать. Ей и так трудно. — Устаю я, мама, к вечеру совсем выдыхаться стала, домой еле-еле плетешься. Скорей бы уж уборка началась, что ли!

Хола поняла, что Гузаль не хочет продолжать разговор и, вздохнув, ушла на супу. «Может, дочь влюбилась?» Догадка точно током пронзила ее. Но в кого? Хола считала дочь разумной девушкой и даже предположить не могла о том, что Гузаль мечтает о самом красивом парне кишлака. «Прав отец, — думала хола, — перебесится Гузаль и пройдет все, может, и в Ташкент не нужно будет везти». Но так ли верны ее предположения, она не решилась спросить у Гузаль. «Помолчу, — решила хола, — переболеет она любовью, успокоится…»

— Ты не волнуйся, мама, — сказала Гузаль, укладываясь спать, — говорят, время — табиб, оно и меня излечит.

Табиб… Вот кого нужно найти для лечения дочери. Врачи все такие же, как в нашем кишлаке, а табибы лечат за деньги, значит, постараются сделать все. Надо узнать, не живет ли поблизости такой человек.

В кишлаке общение соседок происходит обычно через забор. Подоят женщины коров, накормят семьи, отправят кого куда, перемоют посуду, тесто замесят, а затем становятся у дувала с разных сторон и начинают чесать языками, все мировые проблемы обсудят, дадут оценки прошедшим программам телевидения, выскажут мнения о предстоящих свадьбах, порой до того увлекутся, что, глядишь, у одной тесто убежит и лепешки потом получаются кислыми-прекислыми, у другой — перегорит утюг или еще что случится. Зебо-хола чаще всего общалась с соседкой, что жила по правую сторону, с Гульчехрахон, дородной, сорокалетней женщиной.

На следующее утро, управившись с делами, соседки заняли обычные места, чтобы до наступления зноя успеть переговорить обо всем. Вид у Зебо-хола был озабоченным.

— Что случилось, дугона^[6]? — спросила Гульчехра с участием. Она знала боли своей соседки и всегда старалась хоть словом облегчить их.

Зебо-хола во всех подробностях рассказала о Гузаль, о том, как она отлупила Хабиба, о своем разговоре с ней и, конечно, с возмущеньем о муже, который ради работы совсем забыл семью, забыл, что у него больная дочь, переложил домашние заботы на ее плечи.

— У мужчин всего мира одна природа, дугона, — стала успокаивать ее соседка, — наделают детей, как будто для этого много ума нужно, а там хоть земля разверзнись — не заметят. Мой тоже в этом смысле не подарок судьбы.

— Ума не приложу, что делать с Гузаль, — воскликнула Зебо-хола. — Найти бы мне табиба или муллу, чьи молитвы сильны…

— Ой, Зебохон, — перебила ее соседка, — я слышала о новом мулле в Каратале. Молодой, говорят, начитанный. Вроде бы закончил семинарию в Бухаре. Знает молитвы от любых болезней. Да что говорить, даже от бесплодия лечит!

— Так это же рядом, — сказала Зебо-хола, — помню, мы туда на свадьбу еще бегали, когда молоденькими были.

— Нет, дугона, я не об этом кишлаке говорю, тот Каратал в соседнем районе, туда на автобусе надо ехать. Но он тоже, как наш Акджар, стоит у большой дороги.

— Детей ведь не с кем оставить, поехала бы с Гузаль сама, — проговорила Зебо-хола с сожаленьем.

— Я же дома сижу, — сказала Гульчехра, — побуду с ними, за один день ничего со мной не будет. Раз нужно, раздумывать нечего, свозите ее. Может, бог даст, молитвы и помогут.

— Как бы я хотела, чтобы ей хоть что-то помогло, сил моих нету больше!

— Аллах милостив, дугонаджан, — сказала соседка, — давно бы вам надо было самой позаботиться о Гузаль. До первого сентября еще целая неделя, за это время вам нужно успеть побывать у муллы, дугонаджан, иначе начнется учеба, а там всех погонят собирать хлопок…

Весь вечер Зебо-хола уговаривала Гузаль поехать в Каратал и та, подумав, согласилась. Гузаль уже были невмочь страдания…

10

Если порыться в биографии мулл или ишанов, то за исключением редких из них, окончивших медресе или семинарию, можно найти столько грязи, что ничем их отмыть нельзя. Мулла Акберген не был исключением. Ему тридцать два года, правда, отец его, мулла Халмурад, — тоже без специального образования, но с многолетней практикой, — считает, что уже тридцать три, поскольку девять месяцев рос в чреве матери, а по исламу они входят в исчисление возраста.

Акберген закончил среднюю школу, а после того, как отслужил в армии, подался в дальние края искать счастья. И десять лет, как один день, куролесил в разных уголках страны, пил, курил анашу, играл в карты, был спекулянтом, несколько раз женился и расходился, — выгоняли жены, потому что не любил работать. Когда же становилось совсем невмочь, возвращался в отчий дом, где отец проводил с ним долгие душещипательные беседы о смысле жизни, а более всего напоминал, что пора бы уже ему и честь знать, взяться за ум и жить нормально, продолжить его дело. Так было не раз, отец наставлял на путь истинный, он слушал, поддакивая, соглашался, обещал следовать советам, но чуть набирался сил на домашних харчах, забывал обо всем, незаметно смывался, прихватив часть сбережений отца. Два года назад он вернулся с твердым намерением остаться в кишлаке. Годы напоминали о себе, да и в душе было пусто, и он, едва переступив порог отчего крова, обнимаясь с родителем, поклялся именем пророка, что отныне из отчего дома ни одного шага не сделает.

— Добрые намерения — половина успеха, ягненок мой, — произнес растроганно мулла Халмурад, сердцем почуяв, что сын на этот раз искренен в своем обещании, видно, действительно надоела безответственная жизнь. — Пора уже, сынок, давно пора! Аллах сотворил нас мужчинами, чтобы мы продолжили род свой, да и за дело нужно взяться теперь, ведь я не вечен, скоро и на покой! Мулла снова в почете. — продолжал отец с нескрываемой радостью, — и похоже, это надолго. Раз есть работа, жива и надежда, что не умрем голодной смертью. Не думай о другой работе, моего тебе хватит до конца.

— Долго мне учиться?

— Начнем с малого, с «Хафтияка», того, что нужно правоверному мусульманину каждый день, а там посмотрим. — Поинтересовался, хихикнув: — Сам-то, небось, не истрепался?

— Порох есть.

— Надо в первую очередь жениться. Мулла, если он молод, не должен быть холостым, иначе не будет ему доверия. Женщины не придут лечиться от бесплодия, их мужья не пустят. Поищу-ка я тебе жену в окрестных кишлаках, вдовушку какую, чтобы сиротой была от роду, тогда и родственников-нахлебников не будет, да и сама она станет послушной женой.

— Выбирайте достойную, — попросил он, — а то приведете кикимору какую.

— Не волнуйся, выбором останешься доволен…

Мулла Халмурад развил бурную деятельность, познакомил сына с несколькими молодыми женщинами, на одной из них — двадцатисемилетней Караматхон Акберген остановился. Это была невысокая, крепко сбитая женщина из целинного совхоза. У нее рос пятилетний сынишка, муж погиб в автомобильной катастрофе. Акберген ей тоже пришелся по душе, мулла обвенчал их по мусульманскому обычаю, и она тут же переехала к ним, к радости отца и сына, взвалив все хлопоты по хозяйству на свои плечи.

Акберген понемногу научился быть скромным, стал одеваться, как отец, в простенький ситцевый халат, на голову наматывал чалму из марли, был вежливым и почтительным. Но молитвы давались ему с трудом. Отец порой выходил из себя, называл его ослом, но в конце концов махнул рукой.