— Товарищи, — начал он, — Гузаль — особый случай. За всю свою практику педагога я еще не припомню такого, чтобы дети, ущербные от природы, благополучно добрались до восьмого класса. Известно, — добавил он, видя, как Наргиза Юлдашевна ждет момента бросить реплику, — подобного случая в нашем кишлаке никогда раньше не бывало, но я, поверьте на слово, знаю немало примеров из практики других школ, из специальной литературы, наконец. Как правило, о таких, как она, заботится государство, для них созданы специальные интернаты, где они живут, учатся, приобретают профессии, приносят пользу стране. Расти среди подобных себе — одно, а среди полноценных ребят — уже совсем другое. Теперь, решая вопрос о ее дальнейшей судьбе, думаю, мы будем такими же благоразумными и милосердными, как и прежде. Пожалуйста, Наргиза Юлдашевна, вы, по-моему, хотели что-то сказать.

— Да, — кивнула она и встала, — мы вот все время после съезда говорим о качестве работы, но, слушая вас, Тахир-ака, я начинаю подозревать, что слова словами, а дела, как и раньше, изменяться не будут. Как же в таком случае понимать перестройку? Выходит, я обязана поступаться совестью из-за того, что кого-то обидела природа. Где же правда? От Гузаль все равно толку не будет, закончит она восемь классов или нет, а по моим предметам, так и речи нет — тут я на сто процентов уверена, что она и то, что знала, забудет на третий день после экзаменов. Лучше всего, мне кажется, дать ей справку об окончании восьми классов и пусть себе идет с богом. По языку и литературе годовая отметка у нее — двойка. Это я гарантирую!

— По-вашему, оборвать надежду в еще неокрепшем человеке справедливее, чем поддержать его?

— Правда не может быть разной, — ответила Наргиза Юлдашевна, — или она есть, или ее нет. Я понимаю, что ей придется нелегко, но ведь когда-то она должна взглянуть жизни в глаза прямо?! Она, между прочим, привыкла к ударам судьбы, относится к ним, думаю, уже безразлично, как к неизбежному злу, которое будет тенью на всю жизнь, так что волноваться не стоит, переживет и это. Зато моя совесть будет чиста. Перед собой, да и перед ней. Когда-нибудь она поймет и даже поблагодарит меня за это.

«Почему она взъелась на бедную девочку, — думал, слушая ее, Тахир Аббасович, — где Гузаль перешла ей дорогу? Дружит с Рано? Звук хлопка нельзя получить от одной ладони, значит, сама Рано не возражает. — Тахир Аббасович был в курсе ссоры Наргизы Юлдашевны с Мавжудой Кадыровной, хотел выяснить истинную причину ее неприязни к Гузаль, но она и в кабинете, с глазу на глаз, скрыла все в разглагольствованиях о честности и других благородных веяниях общественной жизни. Демагоги, видно, никогда не переведутся на земле, — подумал он тогда, — они самые умелые приспособленцы в роде человеческом. Формально учительнице не возразишь, а станешь противодействовать ей, чего доброго, угодишь в консерваторы. Согласиться же с ней… если бы речь о ком другом… а тут челочек, обиженный природой. Не получится ли по известной пословице, гласящей: „Обиженного богом и человек пнет ногой…“ Ладно, послушаем, что скажут другие».

— Три четверти вы ей выставляли положительные отметки по своим предметам, — сказал заместитель директора по учебной части Марьям Салаховна, — и все они, уверена, были заслуженными. Теперь вы во имя той же правды призываете нас не допускать ее к экзаменам. Выходит, у вас тоже правда не одна?

— Каюсь, ставила ей тощие тройки, допустила компромисс с совестью, — ответила Наргиза Юлдашевна, — жалела ее, но ведь нельзя же вечно пользоваться чужой жалостью?!

— А вы ее не жалейте, — подала голос историчка. — Жалеют сирот, бедняков, и то — чаще в газетах. Гузаль — равноправный член нашего общества. Тахир Аббасович намекал на снисходительность и милосердие, что, на мой взгляд, являются высшим проявлением душевных качеств советского человека, а учителя — так в особенности. Я тоже не могу поручиться, что девочка знает мой предмет прекрасно, но я всегда исхожу из ее положения. Другая, быть может, уже давно сломалась от сознания, что ее никто не любит, а у нее оказалось достаточно мужества, чтобы дойти до восьмого класса. Только за это нужно бы проявить снисхождение.

— Я тоже читаю газеты, слушаю радио, — не повернувшись к ней, резко ответила Наргиза Юлдашевна, — и не нужно тут громких фраз, все мы понимаем, что к чему. Не нужно нас агитировать. Свое мнение я высказала и не собираюсь его менять. Слышала, что и Халима-апа недовольна знаниями Гузаль по физике и намеревается выставить двойку. Значит, уже по трем предметам она не будет допущена к экзаменам. Тогда о чем спор, товарищи?! Тут не только справку, на второй год надо оставлять!

Директор повернулся к физичке с немым вопросом.

— Я еще не решила окончательно, Тахир-ака, — ответила та. — В последнее время Гузаль значительно подтянулась, отвечает неплохо. Думаю, скорее всего, разрешу ей сдать и экзамен.

— Влияние моей дочери, — бросила реплику Наргиза Юлдашевна, — без Рано она черта с два бы подтянулась!

— Раз ваша дочь имеет влияние на Гузаль, — сказала Марьям Салаховна, — давно бы надо предложить ей помочь и по вашим предметам.

— Рано сама-то!.. — в сердцах воскликнула Наргиза Юлдашевна и осеклась. Но коллеги ее знали, что дочь учительницы откровенно не любит ни родного языка, ни литературы в том виде, в каком их преподносит мать, бросила как-то, что «они вызывают ужас»… Наргиза Юлдашевна смело могла бы поставить и Рано двойку, — да она — родная плоть, любимица, существо, которое должно воплотить в своем будущем все, что мать не смогла претворить в своем прошлом. Об этом Наргиза Юлдашевна говорила коллегам, правда, в обтекаемой форме, намеками.

— Послушайте старого учителя, Наргизахон, — подал голос Насыр-тога. — То, что вы хотите сделать сегодня, завтра обрушится на вашу же голову кучей неприятностей. Подумайте хорошенько и согласитесь тогда со мной. Зачем вам лишние хлопоты, своих не хватает, что ли?!

— Решим так, — произнес директор, как бы подводя итог разговору, — к экзаменам мы Гузаль допустим и, чтобы это было на вполне законном основании, попросим Наргизу Юлдашевну о снисхождении, попросим всем коллективом. Надеюсь, она прислушается к нашей просьбе?

Наргиза Юлдашевна пожала плечами. Подумала, что письменный экзамен Гузаль все равно провалит, тогда она, учительница, со спокойной совестью влепит ей кол, вложив в него все свои неприятные переживания. Пусть, она сейчас отступит, потому что нельзя идти против пожеланий коллектива. Права Марьям Салаховна, надо было с первых дней учебы проявлять принципиальность… Но ведь тогда привязанность Рано к Гузаль не была такой крепкой. Дружба их стала демонстративной в последние месяцы, можно сказать, с весны. Наргиза Юлдашевна не допускала мысли, что она сама способствовала их сближению, постоянно напоминая дочери о нежелательности такового. Не хотела признавать, что тут нашла коса на камень, хотя всем и всегда доказывала, что дочь характером вышла в нее, в мать, такая же упрямая.

«Письменная работа — документ, — подумала она, — тут никуда не денешься. Пусть останется хоть по одному предмету на осень, и это будет моей маленькой победой. А там будет день, будет и пища, придумаю что-нибудь». От этой мысли отлегло от сердца. «И волки сыты, и овцы целы, — усмехнулась она про себя. — С коллегами избегу ссоры и недоразумения, — старая дева Мавжуда не в счет, — директор останется довольным, и цели своей достигну. Все равно я разлучу Рано с ней. Эта их дружба — издевательство над всеми моими светлыми чувствами и мечтами!»

Педсовет закончился к обеду. Наргиза Юлдашевна возвращалась домой вместе с Халимой-апа, и когда они оказались у ее калитки, Наргиза Юлдашевна пригласила к себе на чашку чая. И за столом она наконец открыла гостье истинную причину своего отношения к Гузаль, пожаловалась, что дочь не желает понять ее, что тоже приносит немалые огорчения. Мол, надеялась, что вы станете моим союзником, да… Сначала как бы между прочим, чтобы кусок хлеба не застрял в горле гостьи.