— А почему в ней такая перемена, не спросила?

— Что вы, ака, разве можно? Знаете же, чем всегда кончались такие расспросы. Пусть, чтобы там ни было, я рада, что моя дочь переменилась к лучшему. Дай бог, чтобы так было и впредь!

Хола научилась понимать мужа без слов, читать его мысли. Вот и сейчас она ясно представляла, о чем он думал. Мол, дочь твоя со своей подругой там, у реки, подальше от глаз людских, миловалась с юношами, потому, может, и изменилась она, а ты, дура, от радости не обратила внимания, не заметила ничего на лице. Еще принесет внучонка в подоле неизвестно от кого, вот тогда и поглядим, как ты защебечешь. «Ну и пусть, — подумала она, — пусть даже оттого, что Гузаль узнала мужчину, она переменилась, я благодарна всевышнему, ведь должен же человек хоть когда-нибудь познать радость. А принесет внука… Мало ли других приносят их, детей неизвестного происхождения, в нашем кишлаке таких столько, что пальцев на руках не хватит пересчитать, растут ведь малыши, и никто ими не попрекает. Будет расти и у нас».

— Не беспокойтесь, ничего страшного, думаю, не произошло. Наверно, хорошо позанимались, может, побегали там, ну и…

— Ладно, — перебил тога, — иди домой, вон и солнце уже село, пока дойдешь, стемнеет совсем. Будь осторожна, а то…

— О боже, кому я такая развалина нужна? — воскликнула она, обрадовавшись уже тому, что муж не лишен чувства ревности.

— Хурсанд тоже, видно, так считала.

— Ну, она совсем другое дело, безмужняя, ака. Может, ничего с ней и не произошло, наговорила сама на себя, чтобы подчеркнуть, что еще на что-то годна, а?

— Глупая баба, — произнес он, сплюнув. Он закинул кетмень за плечо и отправился в поле. Обернулся и добавил: — Сегодня останусь здесь, так что не ждите.

Хола пошла к кишлаку. Над Кугитангом чуть заметно золотился отблеск закатившегося солнца да самые высокие пики Байсун-тау, еще не лишившегося снежных шапок, отражали свет ушедшего дня, а кишлак уже был погружен в полумрак, в нем виднелись тусклые точки вспыхнувших уличных фонарей. Хола шла споро, ни о чем не думала. Впрочем, думала. Не хотела признаваться себе, но была у нее тайная мысль, что муж, услышав новость, придет домой. Ох, бабья мечта! Предупредил, что не придет, значит, и мечте ее не сбыться.

Часть пути от дороги до кишлака хола почти пробежала, шарахаясь от каждого куста янтака, придерживая шаг на поворотах, за которыми, казалось, притаились насильники. Лишь выбравшись на освещенную улицу, хола пошла ровно. Никого она не встретила, потому что в это время обычно люди ужинают и смотрят телевизор. Жизнь улицы начнется к девяти часам, когда придет в контору председатель. Люди поспешат на планерку или просто соберутся у магазина или почты, чтобы обменяться новостями.

Гузаль сидела с младшими на супе и смотрела телевизор. Передача рассказывала о какой-то больнице, где лечились дети, не сделавшие в своей жизни ни одного шага, привязанные к постели. Показывали их лица, глаза, печаль пришедших навестить родителей и близких. У холы появилось желание выключить эту коробку, но потом, подумав, решила, пусть смотрит, пусть знает, что на свете есть люди, чья судьба не лучше, чем у нее, может, тогда и свои неурядицы будут легче переноситься. Она отнесла кастрюльку на кухню, заглянула в котел, увидела оставленный на ее долю плов, выложила его на маленькую чашку, вернулась на супу и, наблюдая за происходящим на экране, поужинала.

— Чай тоже готов, мама, — сказала Гузаль и подвинула к ней чайник, накрытый полотенцем, и пиалу. — Уроки мы все сделали, посуду я перемыла, так что поешь и ложись спать.

— Спасибо, дочка, — сказала хола, отпив глоток. Почувствовала, что Гузаль ничем не огорчена, обычно хола сразу это замечает, потому что в грудь вкрадывается тревога, и еще раз мысленно провозгласила здравицу в честь всевидящего, всезнающего и всесильного аллаха, которому ничего не стоит одарить радостью души смертных. Хола так и не решилась спросить у дочери о причинах перемены. «Пусть, — думала она, — если даже случилось то, на что намекал отец, ничего страшного. Каждая девушка должна пройти через это рано или поздно. Кто знает, что ждет Гузаль впереди, может, жалкое одиночество, тогда будет что вспомнить…»

Вся последующая неделя для хола промчалась, как один день. С утра она принималась готовить что-либо повкуснее, зная, что Гузаль придет с Рано, они соберутся и опять уйдут к реке с книжками и тетрадями. Она убедилась, что Гузаль и ее подружка ни с кем там не милуются, так что тревоги отца, да и свои, напрасны. Если бы это было так, хола заметила бы, уж перемену нельзя не увидеть. Значит, девушки успешно готовятся к экзаменам, у дочери появилась уверенность, что она сдаст их и будет не хуже других. Чувствовать же себя не хуже других в ее положении тоже немало.

Хола с нетерпением ждала возвращения дочери, то и дело выглядывала за калитку и чувствовала, как сердце наполняется почти уже позабытой, — как мало нужно матери! — терзавшей всю жизнь тревогой, и все время мысленно обращалась к всевышнему, чтобы он не жалел для ее семьи своих милостей, обещала заколоть овцу в его честь, если и сегодня дочь придет домой веселой. Гузаль она заметила, выглянув в очередной раз за калитку. Она плелась, опустив плечи, хромота стала снова заметной, шла одна, без Рано. Мать поспешила ей навстречу, молча взяла из ее рук сумку с книгами.

— Рано придет? — поинтересовалась она, усадив Гузаль за дастархан.

— Да, попозже, — вяло ответила Гузаль. Ела она нехотя, лицо снова потемнело. — Рано забежала домой на часик, братишка вроде бы заболел, посидит с ним, пока мать придет из школы.

— Собрать вам еду?

— Ага.

Хола стала собирать в узелок еду, положила половину лепешки, кишмиша, колотых орехов, свернула тканевое одеяло и решила, что, как только Гузаль пройдет через эти проклятые экзамены, обязательно сводит к врачу, может, он посоветует ей, что делать дальше…

6

Такие педсоветы в средних школах проходят регулярно в конце каждого учебного года с неизменной повесткой дня: «Итоги года и о допуске к экзаменам учащихся выпускных классов». В акджарской школе эти собрания обычно проходили без особых волнений. Преподаватели и руководство знали обо всем и собирались только для того, чтобы оформить протокол.

И нынешний педсовет в этом смысле не был исключением. О неисправимых двоечниках, отъявленных прогульщиках и лодырях было известно не один год, и все были единодушны во мнении, что стопроцентная успеваемость в общем-то и не нужна, что она вызовет подозрения у руководства района или области. Не дай бог, если, убедившись в достоверности этих ста процентов, надумают организовать какую-нибудь школу передового опыта, тогда школа для детей превратится в Мекку для любителей «изучать».

Директор школы Тахир Аббасович занимал свое кресло около тридцати лет, имел большой опыт, поэтому не позволял школе особенно высовываться, но и старался, чтобы она не числилась в отстающих. Чтобы были трудности, которые нужно преодолевать. Если не было трудностей, или же были несущественные, их придумывали. Как, впрочем, повсюду в этом благословенном районе, где считалось, что быть очень хорошим — нехорошо, а плохим — и того хуже.

И тем не менее на второй или третий день после собрания директор назовет педсовет «экзаменом на зрелость совести каждого члена педколлектива». Предметом же этого экзамена на сей раз была Гузаль. Когда подошел ее черед в длинном списке учащихся двух восьмых, Наргиза Юлдашевна держала речь дважды. Как классный руководитель, как учитель родного языка и литературы. Но в обоих случаях ею управляла одна цель, уже известная читателю, но неизвестная ее коллегам и начальству. В их глазах она решила показать себя бескомпромиссным наставником, руководствующимся веяниями последнего партийного съезда. Но раньше ее несколько слов сказал Тахир Аббасович, чтобы направить обсуждение по нужному руслу, дать понять, какую позицию занимает он сам.