Она рассказала о чем думала, уставившись на гладь воды, а Рано слушала ее, не веря своим ушам, как сказку из «Тысячи и одной ночи», не перебивала, не уточняла деталей. Просто думала, что вот надо же так влюбиться, чтобы постоянно жертвовать собой ради этой любви, хотя бы в мыслях! Сюжет из дастана, а не современная история!
Наргиза Юлдашевна, будь она сейчас на месте Рано, рассмеялась бы в лицо Гузаль, смешала бы с грязью ее светлые чувства. Но ее дочь в этом отношении была сдержанной. Рано как-то по-новому взглянула на подружку и на ее лице, освещенном ярким солнцем, увидела такую одухотворенность, с чем ей никогда раньше не приходилось встречаться. Лицо Гузаль казалось прекрасным, достойным именно такого парня, как Батыр, только не заносчивого, а скромного, как все. Она была горда за нее, еще раз мысленно доказав матери, что выбор ее был не случаен, подруга у нее что надо, но вместе с тем она жалела Гузаль, ведь она никогда не дождется той поры, о которой так страстно говорила. И через сто лет Батыр не обратит на нее внимания.
— Вот что, Гузаль, — серьезно сказала она, — постарайся выбросить из головы всю эту чушь и, пожалуйста, никому больше ни слова. Считай, что и я ничего не знаю!
— Боишься, что засмеют меня? — прямо спросила Гузаль.
— Не исключено и это.
— А мне наплевать, что будут думать другие. Я… я… я, если захочу, пойду и признаюсь ему в любви сама.
— Да ты что, с ума сошла? Ладно, люби тайно, про себя, мечтай, но, ради бога, давай учить физику, сейчас это для нас важнее, чем мальчики. Хорошо?
Солнце уже цеплялось за верхушки деревьев, стеной стоявших на противоположном берегу, когда девушки вернулись домой. Зебо-хола, увидев Гузаль, обрадовалась. Вид у девушки был бодрый, подавленность исчезла. Она хотела спросить у Рано, что же там произошло, но не решилась, боясь, что только испортит дело. «Пусть хоть сегодня дочь будет такой жизнерадостной», — подумала она.
— Садитесь, девочки, на супу, — предложила хола, — сейчас я вас накормлю пловом. После усердных занятий нужно обязательно хорошо подкрепиться…
5
Начался первый полив хлопчатника, и муж Зебо-хола, как и поливальщики колхоза, приходил домой за полночь, приходил уставшим, пахнущим землей, иногда и вымокшим до пояса. Вода — стихия, и поливальщику приходится всяко, особенно по ночам. Поскользнулся, и уже в арыке!
Каждый день в предзакатное время хола посылала мужу еду, носила ее обычно Гузаль. Хола, посылая ее, даже не задумывалась, что при возвращении кто-либо из кишлачных дуралеев может перехватить дочь в темном закоулке, а то и в поле… Была уверена, что на нее, пожалуй, быстрее позарятся, чем на Гузаль. А такое случалось уже. Подвыпили несколько юношей, сначала бесились в кишлаке, затем, видно, договорились, что ли, или заключили пари, но вдовушка, сорокапятилетняя Хурсанд-апа, попала к ним в руки. Правда, ходили только слухи, никто ни на кого в суд не подавал. Мужчины посмеивались, мол, Хурсанд-апа наверняка непрочь бы и повторить, да пацаны, черт их возьми, запропастились куда-то!
Сегодня хола вдруг заметила, что Гузаль может соблазнить подвыпившего, такой хорошенькой она вернулась с Сурхана. И счастливая, что наконец увидела на лице дочери радость, решила идти к мужу сама. Ей не терпелось поделиться с ним своим счастьем, успокоить его, ведь и он был удручен судьбой дочери, только по-мужски, без внешне выраженных эмоций, переживал за нее, думал о будущем. Жить полтора десятка лет с открытой раной в душе, скрывать эту боль не только от окружающих, порой и от себя… какое же должно быть у него терпение, какое мужество!.. «Пусть он, — думала хола, накладывая в кастрюльку плова, — хоть один вечер поживет без мрачных мыслей, забудет о них. О аллах, оказывается, ты все можешь. Вот ниспослал моей бедной дочери просветление в сердце, и весь наш дом словно озарило солнцем, даже мои малыши почувствовали перемену в ней, повеселели. Умоляю тебя, не забывай о ней, и пусть впредь она не терзается сознанием своей болезни, не терзай и нас, преданных твоих рабов!»
— Я пойду сама к отцу, — сказала она Гузаль, взяв узелок с кастрюлькой, — а ты приведи братишку из сада да прибери во дворе. В казане плова еще много, если захотите поесть, подогрей.
— Ладно, привет папе, — весело сказала Гузаль.
Хола вышла со двора. Шла по улице, точно окрыленная, и думала, что матери, в сущности, нужно совсем мало, чтобы она воспрянула духом, сбросила тяжкую ношу с сердца, — всего лишь улыбку на лице ребенка, всего лишь его благополучный вид. Она всю жизнь завидовала тем, чьи дети росли нормальными, и считала, что у них-то никаких забот и быть не должно. Конечно, пока дети маленькие, их подстерегают всякие неприятности, то корь, то коклюш, то, не дай бог, полиомиелит, но эти неприятности выпадают на долю каждой матери. Но чтобы жить, сознавая, что дочь обречена на вечное презрение полноценных, это выпало только на ее голову да на голову мужа, это ни одна другая мать кишлака не испытывала и понятия не имеет, какая это непреходящая боль в душе! О аллах, избавь от нее нас в будущем!
Поля бригады мужа располагались у подножья Бабатага, за новой магистральной дорогой, что связывала Термез с водохранилищем. Она была широкой и ровной, машины катили по ней день и ночь, но хола редко бывала в этих краях, лишь во время уборки хлопка, когда бригадир ходил по домам и чуть ли не силой выводил людей. Хола и не заметила, как оказалась на тропе, бегущей по насыпи коллектора. Замедлила шаг, чтобы перевести дыханье, и посмотрела по сторонам. Слева и справа лежали ровные, как гладь стола, карты, простроченные ровными линиями изумрудного бисера молодого хлопчатника. Впереди возвышался Бабатаг, покрытый нежной зеленой травкой, и поэтому он напоминал гигантский стог высушенного в тени клевера. В спину Зебо-хола светило оранжевое солнце, повисшее над гребнем Кугитангтау, а долина реки и все, что лежало за ней, уже окутывала сизая дымка сумерек. Воздух был чистым, напоенным ароматом полевых цветов, и хола дышала им в полную грудь, а в голове была невеселая мысль, что вот и еще одна весна прошла для нее незаметно.
— Гм, старуха, — усмехнулся тога, увидев ее издали и выйдя на край поля, — с чего это ты сегодня сама решила прийти?! Дома никого нет, что ли?
— Все дома, Гузаль, — ответила она, назвав мужа по имени первенца, как принято в узбекских семьях, — просто хорошо у меня сегодня на душе, вот и собралась сама. Так радостно, что и слов не найду. — Она расстелила платок на берегу арыка, развязала узелок и поставила перед ним кастрюльку, а сама села напротив. — Ешьте, пока плов не остыл, а я буду вам рассказывать обо всем по порядку.
Тога начал есть. Молча, сосредоточенно, точно вел струйку воды по борозде. Хола смотрела на складки его лба, глубокие и частые, и думала, что вот сидит перед ней ее муж, определенный ей до конца жизни судьбой, отец ее детей, пусть и не благополучных, но выношенных ею под сердцем, живых существ, коим предстоит продолжать их жизни, сидит, углубившись в мрачные мысли, — других хола не смела предположить, — и не знает, что после ее рассказа расправятся морщины на лице, исчезнут складки на лбу, расправятся плечи, потому что и ему будет радостно.
— Ну, выкладывай, что там случилось особенное? — сказал он, вытирая руки платком-бельбагом.
— Вы только не торопите меня, — сказала она, убрав кастрюльку в сторону. — Начну с самого утра. Дома все в порядке, так что спешить мне некуда.
— Может быть, но я на работе, — напомнил ей муж.
— Раз в жизни можно и послушать жену, не перебивая, — весело заметила хола, — никуда ваши струйки не денутся, им, как и нам судьбой, борозды строго определены. Так вот, когда Гузаль уходила в школу, неожиданно у меня стало подергиваться левое веко, точно бабочка крылышками машет и все! О аллах, думаю, какую еще пакость ты приготовил для меня сегодня? То, что левое веко всегда приносит печаль, я заметила давно и не сомневалась, что опять будет что-то нехорошее. Весь день жила в ожидании неприятности, к обеду вернулась из школы Гузаль, пришла вместе с Рано, вроде бы ничего особенного не было. Девчата поели пельмени, собрались и ушли к Сурхану, чтобы в тишине готовиться к экзаменам. Думаю, забыл аллах про меня, пронесло беду. А когда вернулись… О господи! Не поверите, но домой пришла совсем другая Гузаль. Куда подевалась ее подавленность, эта вечная грусть в глазах?! Такая веселая, шутит, носится по двору легко, столько дел переделала, пока я собиралась сюда. Думаю, вот почему дергалось мое веко, значит, бог изменил отношение ко мне, к нашей семье. Я так была рада этому, что решила поделиться радостью с вами.
