Повесть
В долине Сурхана и в сентябре продолжается лето. Днем столбик термометра даже в тени подскакивает до сорока. Правда, вечерами прохлада опускается быстро, точно осень, возмущенная долгостоянием предшественника, пытается быстро остудить воздух и загоняет в дома последних любителей сна под открытым небом.
Большая семья Менгнара-тога, чей дом стоял почти у самой кромки высокого берега реки в кишлаке Акджар, принадлежала именно к таким любителям. И сам он, и его жена Зебо-хола, и шестеро их детей, из коих четверо старших были девками, упорно не хотели перебираться на ночь с супы под чинарой в комнату или хотя бы в айван — легкий навес, специально построенный на высоких железных стойках, чтобы свежесть полей, щедро поливаемых в знойные июльские дни, разгуливала под ним и позволяла хорошо отдохнуть. Сейчас там уже было холодно, а на супе во дворе, огороженном высокими заборами и тополями вдоль них, было в самый раз. Разогретая за день земля не давала прохладе полностью овладеть пространством вокруг, она пока остывала медленно, и ее теплое дыханье всю ночь ощущалось на супе. Казалось, над ней висит незримый слой тепла. Конечно, со временем этот слой будет постепенно опускаться все ниже и ниже, пока холод совсем не прижмет его к земле, а затем и вовсе не вдавит в нее, но до этого пока еще было далеко, не меньше двух недель, и семья, едва наступал вечер, расстилала на супе паласы, выносила из дома одеяла и курпачи, складывала их у ствола дерева, чтобы после ужина и просмотра передачи по телевизору, который тоже был вынесен во двор и установлен на старом столе невдалеке от супы, постелить и лечь спать.
Раскрылись коробочки хлопка в самом нижнем ярусе кустов, теперь по утрам и вечерам над кишлаком, как всегда в эту пору, висел удушливый запах дефолиантов, которыми посыпали поля «кукурузники», но акджарцы и их дети настолько уже привыкли к этому запаху, что не обращали внимания.
Зебо-хола, сорокалетняя женщина, рано состарившаяся не столько от забот семьи, сколько от ударов судьбы, днем обычно оставалась дома с младшим сыном Хабибом. Остальные дети с утра покидали дом — кто в школу, кто в садик. Младшему уже было два года, но он с трудом передвигался на своих кривых ногах, и речь его была несвязна. Вот ведь чем обернулась экономия родителей Менгнара-тога и Зебо-хола. Чтобы добро не ушло на сторону, родные брат и сестра решили поженить своих детей. Впрочем, на узбекской земле такие браки распространены, но самой несчастной из них хола считала свою. И не без оснований. Кровосмешение, как потом объяснили врачи, изуродовало Гузаль, причем, делало это как бы поэтапно, а не сразу. Казалось, родилась нормальной, как все дети. Когда начала ходить, выяснилось, что левая ее нога чуть-чуть короче правой. С тех пор прихрамывает. Нынешняя ее почти четырехгранная фигура окончательно сложилась года два назад, а круглое, как полная луна, лицо немного раньше. И все это было бы не так обидно, если б к двенадцати годам не потолстели вдруг губы, став такими, как у негритянки. Хола понимает, что Гузаль остро переживает свое уродство. А она, мать, ничем тут помочь не сможет. И это ее угнетает, пожалуй, больше, чем дочь. Четверо родившихся после нее растут нормальными, даже красивыми, а вот на самом последнем опять напомнило кровосмешение. Уже сейчас видно, что и Хабиб вырастет уродом, если к тому времени медицина не придумает что-либо. Переживая за этих детей, хола тем не менее не перестает удивляться тому, что у Гузаль и Хабиба особые, прекрасные глаза. Чуть раскосые, миндалевидные, карие глаза их словно бы на всю жизнь наложили на себя отпечаток некоей виновности, точно бы они извиняются перед каждым, кто глянет в них, за то, что природа наделила ими не по назначению, должны бы достаться писаным красавцам, а вот… Может, они извинялись за уродство хозяев, кто знает. Во всяком случае, хола перестала смотреть дочери в глаза, когда той не было и десяти. С тех пор она ни разу не осмелилась нарушить это. Казалось, что только глянет ей в глаза и не выдержит, тут же разрыдается при ней.
Хола приготовила ужин, полила во дворе и подмела, затем расстелила на супе паласы, вынесла одеяла и, дождавшись прихода трех дочерей-младшеклассников, которые учились после обеда, оставила на их попечение Хабиба и отправилась за старшим сыном в садик. Солнце еще было высоко, и она подумала, что Гузаль и сегодня, как все последние дни, придет поздно. В колхозе начался выборочный сбор хлопка, а этим делом испокон веку занимались старшеклассники, поэтому все они и учились с утра, а вечером отправлялись в поле.
В конце августа хола отвезла Гузаль в соседний район, к мулле Акбергену, который пообещал излечить ее от головной боли. Заплатила крупную сумму и оставила Гуваль на пять дней. Дочь сама вернулась домой, показалось, была подавлена чем-то, но хола не стала расспрашивать о причине, боясь, что дочь, не приведи аллах, впадет в истерику, как уже бывало не раз, когда хола приставала к ней с охами да ахами. Сделала вид, что ничего особенного не происходит, тем более, что мулла Акберген предупреждал, что девушка первые несколько дней, пока не дойдут его молитвы до ушей всевышнего, будет именно такой. К началу учебного года Гузаль несколько отошла, а проучившись несколько дней, действительно сбросила все печали, будто встряхнулась от притока невидимых сил, похорошела, лицо покрылось румянцем. Придя с поля, Гузаль проворно справлялась со многими делами, напевала что-то себе под нос, отчего и на душе у холы было радостно. «Наконец-то, — думала она, — и я хоть немного отдохну от вечной тревоги, от которой так рано поседела». Три дня назад с Гузаль опять что-то произошло, она замкнулась в себе, была безразлична ко всему, что ее окружало. Никогда раньше она не била младших сестер и братьев, а позавчера неизвестно за что отшлепала Рахима. Хола решила было, что мулла обманул ее, но вспомнила, что дочь изменилась к лучшему, когда приехала от него, подумала, что, видно, не хватило одного курса лечения, придется в первые же каникулы снова везти ее туда. «Может, оставлю Хабиба у соседки и сама съезжу к нему, — пришла мысль, — посоветуюсь, уж он-то подскажет, как быть».
Вернувшись с Рахимом, она включила большую лампочку, что была подвешена к ветке чинары прямо над супой, расстелила дастархан, усадила вокруг него детей и пошла на кухню, чтобы принести ужин, как услышала голос первого забулдыги кишлака Кудрата.
— Эгей, Зебо-хола! — орал он хриплым, испитым голосом. — Открывай калитку!
Бросив дела на кухне, хола помчалась к калитке, мысленно подбирая слова, которыми отругает пьяницу, отворила ее и замерла от удивления. Кудрат и еще какой-то незнакомый мужчина лет тридцати, еле держась на ногах, подпирали с обоих сторон ее мужа — Менгнара-тога. Он выпивал иногда, но, как сам утверждал, не пропивал ума, и в таком состоянии хола видела его впервые.
— О аллах! — воскликнула она, придерживая калитку, пока мужики втащили его во двор.
— Стели постель, хола, — сказал Кудрат, — до утра проспится!
Зебо-хола постелила на чарпае, что стояла поодаль от супы, уложила мужа и, накрыв его легким одеялом, принялась кормить детей. Вскоре пришла Гузаль. Поздоровавшись, она умылась под краном и села за дастархан. Сразу посадила на колени Рахима, поцеловала его в щечку и произнесла, поглаживая его волосы:
— Прости меня, братик, ладно?! Отныне я никогда не побью тебя!
— Ладно, — ответил тот.
— Вот и хорошо, а теперь садись на свое место, я возьму Хабибджана. — Гузаль посадила на колени самого младшего.
Хола знала, что Гузаль всегда нежна именно с этим братишкой. Если сэкономит деньги, то купит ему шоколадку, а то возьмет его на руки и уйдет гулять по кишлаку. Дома же после дел только с ним и возится. И хола всегда ловила себя на мысли, что дочь таким образом, возможно, и неосознанно, видит в его судьбе повторение своей и старается хоть как-то смягчить будущие ее удары. Дети всегда жестоки, и хола знает, сколько пришлось вытерпеть Гузаль. С первого класса к ней приклеивали прозвища, самые обидные, подчеркивающие ее природные недостатки. То хромоножка, то обезьяна, то лягушка, то губастик… Бывало, и сама хола плакала, видя, как убивается от таких обид Гузаль. Но что делать? На каждый роток не накинешь платок.
