— Где и зачем?
— В тугаях, где ж еще? Яровую пшеницу бы посеяли.
— Кетменями осваивать-то?
— Здесь от роду кроме них ничего не знали!
— В те времена в Джидасае йигитов сколько было, а сейчас кто… одни калеки!..
— Ясно, товарищи, — громко сказал Муминов и встал. — Спорить — только время терять Наметим первоочередные задачи, а их уже тут, думаю, определили, и будем выполнять. Справимся, подумаем и о новой земле. Главное, нам необходимо хорошо подготовиться к весне.
— Надо создать, как во время войны, фронтовые бригады, — предложил Нияз, — и бросать их на ответственные участки.
— Вот именно, — воскликнул Чары-кошчи. — И пусть их будет две. Одну надо поставить на очистку арыков, а другую — на вывоз навоза.
— Утром, всем без исключения, с кетменями и лопатами выходить на работу, — распорядился Муминов.
— Надо сейчас же утвердить бригадиров, — шепотом посоветовал Нияз, — и распределить людей по спискам, иначе мы завтра полдня потеряем.
— Кого изберем бригадирами? — спросил он громко.
— Хосилота[5] Раима-бобо!
— Туракула!
— Ставлю на голосование. Кто — за?
Проголосовали все. Нияз зачитывал фамилии колхозников по списку и определял, в какую бригаду они зачисляются.
— Теперь дело пойдет, — потер руки Муминов после собрания…
5
Утром Муминов пришел с кетменем к месту сбора. Пришлось изрядно померзнуть, пока подошли Нияз и бригадиры. Еще через час, когда солнце уже взошло, из ближайших домов, закутавшись в ватные халаты, выползло еще несколько колхозников. Подождали еще. Больше никто не пришел. «Предатели, — негодовал в душе Муминов, — бездельники! Договорились же, проголосовали и — на тебе!»
— Ладно, — сказал он как можно спокойнее, — отложим на сегодня массовый выход на работу. Видно, нужно и индивидуальную работу с людьми провести.
Он дал задание бригадирам, Ниязу, условился встретиться с ними вечером в конторе и ушел домой. Позавтракал — выпил несколько пиал чая и съел половину ячменной лепешки, хотел было поспать, но сон что-то не шел, и он, собравшись, вновь стал обходить поля колхоза, не зная пока — зачем, но веря, что потом придет к нему нужная мысль, которую он и выскажет вечером. Где-то он шел по проторенной тропе, а где-то — напрямик через тугаи. Поля колхоза еще и до войны поливались из родников, которых в тугаях было немало. В некоторых местах они образовывали небольшие озерца. Люди прокапывали от них арыки и направляли воду на поля. Муминов помнил, что еще в то время колхозники собирались брать воду из самого большого озера — Айгыр-куля, который бог знает когда образовался чуть повыше кишлака, в широком сае. Вокруг него густо рос камыш, ручей, вытекавший из озера, шумливо бежал в сторону реки Сурхан. Собирались, помнится, тогда сделать деревянный желоб, чтобы перебросить его через глубокий овраг, который отделял озеро от низины тугаев. Муминов прошел к озеру и увидел, что оно было, как и прежде, многоводным, полным до краев, а ручей все так же спешил к реке. Муминов внимательно исследовал овраг. Он был глубоким, и если его завалить землей, сделать насыпь, а по ней прокопать арык, проблема воды для Джидасая на ближайшие два года была бы решена.
Вечером собрались в конторе. Первым стал докладывать Туракул. Он работал в колхозе бригадиром первой бригады, его же люди избрали вожаком и «фронтовой». Человек добросовестный, справедливый, он был из тех джидасайцев, которые не прятались за спины других, работали в полную силу и никогда не жаловались на неудобства.
— В моей бригаде, раис-бобо, — сказал он, — почти все не вышли на работу по уважительным причинам. Возьмем Икбал-холу. Самому старшему ее сыну тринадцать лет. И она с ним поехала на мельницу, повезла семь килограммов курмака. Тоже ведь нужное дело… Или взять Ахмада-ата… Трое его сыновей погибли, а внуков, дай боже! В доме ни полена дров, ни одной штучки кизяка. Ушел в тугаи, чтобы срубить несколько кустов джиды. Не натопишь дом, замерзнешь! Или еще…
— И у меня в бригаде, Тураббек, — сказал хосилот, — уважительные причины. У тетушки Гульзода телка пропала, не вернулась со стада, всю ночь искали и только под утро нашли в тугаях. Хорошо еще волки не задрали телку! Холсаид-тога, оказывается, еще до собрания уехал вчера к родственнику в Юрчи. До сих пор не вернулся…
«Домашние дела всегда неотложные, — думал Муминов, слушая бригадиров, а потом и Нияза, — и они в любое время дня и ночи не кончаются. Дров нарубить — дело, камыша принести пару снопов — дело, корову в хлеву запереть — дело, а уж о том, что приготовить ужин, раздобыть немного муки, чтобы испечь утром лепешку-катырму, подготовить в очаге углей для сандала на ночь — и говорить нечего. Значит, чем-то нужно поступаться, иначе колхозные дела останутся в стороне».
— Даже не знаю, что и делать, — произнес хосилот, видя, что председатель молчит слишком долго. — Заставлять людей — жалко, люди ведь, и за колхозные дела душа болит. К тому же были б они одеты и обуты как следует, а то ведь одни лохмотья, что халаты, что чарыки. Всю войну кое-как сумели уберечь их от болезней и других напастей, хотя мучались от голода, а сегодня, в мирное время не можем себе позволить жестокость.
— Жестокость нельзя, уговоры не помогают, — произнес Нияз, — а работать надо. Вот и ломай голову, как быть.
— Ладно, — кивнул Муминов, — будем думать. Завтра всем собираться там же. А сейчас пора по домам…
Ночью он пошел к кузнице, взял кусок рельса, который приметил еще накануне, нашел немного ржавой проволоки и железку, похожую на монтировку. Притащил все это к чинаре, что росла на горке в центре кишлака, рельс повесил на толстый сук. А утром, чуть свет, над Джидасаем понеслось громовое «динь-бом, динь-бом», от которого нельзя было спрятаться ни под каким замком, ни за какими стенами. Гадая, где бы это поблизости от кишлака мог загореться прошлогодний сухой камыш, люди повалили к чинаре, а потом останавливались в растерянности. Сверху было видно далеко вокруг Джидасая, но нигде не горело. Однако председатель колхоза колотил железкой по рельсу с таким отчаянием, точно вымещал на нем свою обиду или злобу. Казалось, что рельс этот — источник всех бед кишлака.
Сначала люди не разобрались, в чем дело, а когда поняли, что Муминов таким образом решил заставить всех выйти на работу, покачивали головами, прицокивали языками, а от «динь-бом» звенело в ушах и было ясно, что председатель не скоро перестанет стучать по рельсу. Уже и старухи собрались вокруг чинары, расспрашивая, что случилось и почему такой шум в такую рань. Наконец Муминов бросил железку на землю и громко сказал:
— Так будет каждое утро, товарищи, пока вы не поймете, что надо работать. Если будет необходимо, я не устану греметь рельсом весь день и всю ночь. Колхоз нужен нам всем, товарищи. И дел у нас у всех дома по горло, но ведь и общественные дела — наши. Домашние будем делать вечерами, а днем, будьте любезны — в поле. — Закинув за спину кетмень, он пошел в сторону фермы, люди расступились и медленно, один за другим, последовали за ним, забегая по пути домой, чтобы захватить кетмени и лопаты.
Нельзя было похвастаться итогами первого дня работы, но все же большинство джидасайцев приняли в ней участие. Ребятишки приехали на ишаках с хурджинами на ферму, Муминов и еще несколько мужчин грузили на животных навоз, а в поле их ждали трое семнадцатилетних парней. Они вываливали из хурджинов навоз, а в перерывах очищали близлежащие арыки от травы. В последующие дни уже стало правилом поутру бежать на работу.
Муминов все время пропадал среди колхозников, выполнял самую тяжелую работу. Тревога за общее дело, ответственность за судьбы своих земляков раньше всех поднимала его с постели, гнала на мороз. И колхозники поняли это сердцем. Лицо Муминова почернело, обветрилось, кожа рук потрескалась, он заметно похудел, резче обозначились скулы и будто бы больше стали глаза.
Неплохо пошли и так называемые организационные дела, за которые добровольно взялся Нияз.
