— Что «все»?

— Козы в коровьих шкурах и…

— Что еще?

— Каждый раз начальству заплаты показывать.

— Ничего, будет и на нашей улице праздник, выше…. — Он не успел произнести «голову, сестренка», как растянулся на полу, распластав руки. — Эх!

— Растяпа! — воскликнула Сайера и подбежала к нему. Помогла встать, оглядела со всех сторон и приказала: — Идемте, в таком виде вам нельзя показываться в кишлаке, раис. — Проворчала: — И такого растяпу Марьям семь лет ждала!

— А вы не ждали б? — спросил он.

— Не знаю.

Она привела его в небольшую комнату, где было тепло и пахло свежим молоком. Посреди ее на большом пне стоял сепаратор, ручку которого крутила женщина одних лет с Сайерой.

— Вот, Шарафат, — сказала Сайера, пропуская Муминова вперед, — новый раис пришел познакомиться с фермой, и надо же, не повезло, поскользнулся, бедняга. — Муминову казалось, что она продолжает говорить с ним по-прежнему с насмешкой. — Помоги в порядок его привести, а то ведь стыд и срам, а?!

Муминов поздоровался с Шарафат, та ответила, схватила пустое ведро и вышла за дверь. Вид у председателя был жалким. Не только шинель, но и брюки и сапоги порядком вымазаны. Вскоре пришла Шарафат и поставила ведро на буржуйку:

— Уйдет чистеньким, Сайера. Не позволим, чтобы новый председатель ушел недовольным нашей фермой, а то ведь он больше не заглянет сюда.

«Языкастые бабы собрались тут, — подумал он, — может, и Марьям такая же, когда другой мужик под руку подвернется».

С фермы Муминов ушел, когда солнце было уже высоко. Тусклое, оно казалось завернутым в белую бязь. Муминов шел по тропке мимо заснеженных полей, окруженных стеной камыша. Арыки, по которым к ним в конце весны должна была прийти вода, поросли густой осокой, мостки, переброшенные через них, кое-где сломаны. Сделав большой круг, он вышел с другого конца кишлака и наткнулся на кузницу, возле которой лежали железки, обода колес арб. В окне стекол не было, и Муминов заглянул вовнутрь. В кузнице царил полумрак, кое-где сквозь щели пробивались лучи солнца, и в их полосах висела густая пыльная паутина. Было ясно, что здесь человека не было давно. Печь развалилась а с горна кто-то содрал мехи. И от всего увиденного все больше и больше грустнело его лицо, а то, что за все это время он не видел ни одной души в поле, вызвало злость. «Ну и народ, — думал он, сжимая кулаки, — да за такое отношение к делу расстреливать мало! Под трибунал!» Хмурый, уставший и голодный он вошел в контору. Поздоровался с Ниязом и с табельщицей:

— Ассалому алейкум!

— Ваалейкум. — Нияз встал из-за стола и за руку поздоровался с ним. Повернулся к девушке. — Вот и раис появился, Кундузхон, а вы волновались. — Спросил у него: — Ну, брат, где был, что видел?

Муминов присел на табуретку у стола Нияза и после некоторого молчания произнес:

— Везде был, но никого не видел, к сожаленью. — Добавил зло: — Дехкане испокон веков и зимой находили себе дело, а сейчас, видно, изменили этому правилу!

— Требовать некому, да и холодно, раис, — сказал Нияз.

— А когда в это время было тепло? — спросил Муминов. Его начал раздражать спокойно-равнодушный тон Гафурова. — На полях ни души. Только на ферме женщины вертятся, и то, видно, потому, что скотина — живое существо, внимания к себе требует. Безобразие!

— Побереги нервы, Тураб, они еще пригодятся тебе, — посоветовал тем же тоном Нияз и кивнул в сторону табельщицы: — Знаешь ее?

Муминов с удивленьем глянул на него, мол, я тебе о чем говорю, а ты…

— Кундузхон, старшая табельщица и секретарь председателя в одном лице.

Муминов улыбнулся, подумав: «Хитер ты, вовремя успеваешь напомнить, что перед женским полом нельзя выходить из себя». Сказал вслух:

— Очень приятно.

— Вот это другой разговор, — рассмеялся Нияз. И добавил серьезно: — Безобразие, конечно, Тураб, что дехкане не работают. Надо бы их собрать и поговорить по душам.

— Назначим собрание на четыре часа, — произнес Муминов. — Чтобы потом, до темноты, люди успели справиться с домашними делами.

— Думаю, что к этому времени Кундузхон успеет обойти все дома в кишлаке, — кивнул Нияз.

— Можно идти, Нияз-ака? — спросила она, привстав.

— Сначала чайку заварите нам, сестренка, видите, раис совсем продрог, трясется весь.

Кундузхон налила в фарфоровый чайник кипятку и поставила его на стол Нияза. Подала пиалы.

— Я пошла! — Девушка выбежала за дверь.

Зимние дни в Джидасае коротки. К четырем часам, когда колхозники стали собираться, солнце уже опустилось так низко, что, казалось, оно сидит верхом на гребне далекого Кугитанга. Похолодало, землю опять стало стягивать тонким ледком.

Стол в том же сарае, где вчера было собрание, был накрыт выцветшим, со следами былого призыва, красным ситцем и держался на честном слове. Стоило кому-либо из сидящих за ним пошевелиться, как он начинал угрожающе поскрипывать.

— Начнем, — сказал Муминов, когда Нияз тихо подсказал, что ждать больше некого. Он встал, поддерживая одной рукой стол. Говор сразу стих. — До начала весны осталось меньше месяца, товарищи, а дел, как мне сегодня показалось, на целый год. Ферма утопает в навозе, арыки заросли травой, хотя сейчас самое время расчищать их, виноградников не видно за камышами. Вы же дехкане, как миритесь с этим?! Давайте думать сообща, что дальше делать.

Он сел. Зал молчал. Молчал и он, проходя взглядом по рядам. Встретившись с ним глазами, колхозники опускали головы. Тогда он заговорил снова:

— Предложив вам думать, я вовсе не имел в виду, что вы это будете делать мысленно, товарищи. Думайте вслух. Колхоз этот наш с вами, за его настоящее и будущее в ответе мы и никто другой! Неужели ни у кого не болит душа, а?

— Переболела вся, — произнес, поднявшись со скамьи, Чары-кошчи, угрюмый, невысокий мужчина лет пятидесяти, с обвислыми, как клыки у моржа, усами. — Вот вы упомянули трибунал, раис. Может, правильно в армии поступают. Только почему-то никто из наших непутевых председателей не попал туда, под него. Колхозники три года работали, как волы, а получили, извините, шиш! Ни грамма зерна и ни рубля! Мало, что колхоз ничего не дает, так еще с нас требует. То шкуру овцы дай, то масло, то яйца, то мясо, то молоко.

— Что было, то быльем поросло, Чары-ака, — ответил Муминов. — Вы садитесь, пожалуйста. Если мы, друзья, начнем высказывать прошлые обиды, то не останется времени для забот сегодняшних. А ведь мы собрались здесь ради них. Не одному нашему колхозу было трудно, всей стране. А колхоз… Хотите вы или нет, без него дехканину жизни не будет, это точно. Еще придет время, когда мы будем с улыбкой вспоминать и вот это наше собрание, и этот сарай, громко именуемый клубом. Заводы теперь выпускают вместо патронов и снарядов нужные нам машины!

— Омачам нужны наконечники.

— Сбрую нечем чинить.

— Даже соли и той нет!

— А спички?!

— Саман на исходе, чем волов кормить будем?!

— Где мука, хотя бы просяная?!

Реплики-жалобы, вопросы-негодования посыпались со всех сторон. Их бросали не только мужчины, но и женщины и подростки. Каждый, конечно, о своем, но в общем о том, что накипело за годы войны. Лишь несколько фронтовиков молчали, видимо, ждали, как отреагирует председатель. А Муминов слушал молча, давая возможность выговориться всем. Он чувствовал, что в этих репликах — боль за судьбу родного колхоза, за его настоящее и будущее. И это радовало его.

— Арыки надо в первую очередь привести в порядок, — высказался один колхозник.

— Вокруг кишлака камыша много, пусть пастух пасет волов там, саман сэкономится, — предложил другой.

— Ферму от навоза надо избавить обязательно, иначе коровы утонут в нем, только солнце пригреет.

— Весь навоз вывести на поля!

— Из дворов тоже не мешает вывезти, раис!

— На чем? Арба только одна!..

— На ишаках, в хурджинах. Мальчишки возить будут, а взрослые — нагружать и разгружать.

— Освоить бы гектаров десять земли!