— Наверно, так же, как и твоя тебя, — ответил Муминов и рассмеялся.

— Заново пришлось жениться, — поддержал тот смех. — Мне, например, так показалось.

— Посмотри-ка, товарищ главбух, в своих книгах, — бодро сказал Муминов, когда уже, казалось, обо всем было переговорено, — что мы имеем на сегодняшний день?

— Кроме печати и штампа, в общем-то… — Нияз достал из ящика стола главную книгу учета и подвинул к Муминову: — Гляди сам, грамотный ведь.

Муминов стал перелистывать страницы и задержал взгляд на слове «зерно». Улыбнулся:

— Неплохо живете, Нияз!

— О чем ты?

— Да вот читаю: пшеница. Три тонны.

— Чернила-то красные!

— Какая разница?! Три тонны от этого не стали двумя?

— Красными чернилами в бухгалтерии, раис-бобо, выводятся долги. Выходит, что колхоз имени Сталина должен эти тонны.

— Кому?

— Вот тут, по-моему, действительно нет разницы — кому. Должен — отдай!

Муминов листал книгу все с большей неохотой, потому что почти на каждой странице цифры были выведены красными чернилами.

— Что же у нас все-таки есть, Нияз?! — воскликнул он, не выдержав.

— Кое-что. Десять пар волов, омачи, пока, правда, без наконечников. Сбруя вся вышла из строя, надо сыромятную кожу достать. Чарыки у пахарей истрепались. Числятся три арбы на балансе, на ходу только одна.

— А две?

— Стоят без колес. Главное, обода не потеряли, так что колеса, даст бог, будут. Плотники сделают. Та-а-ак. — Нияз начал щелкать костяшками счетов. — Денег бы тысяч пятьдесят, если можно, завтра же!

— А где их взять? У меня нет богатого дядюшки.

— Найдем. — Гафуров следил за выражением лица друга и готов был расхохотаться, таким оно было растерянным. И беспомощным.

— Завтра поеду в райком, пусть помогают, — решительно произнес Муминов, — я же не старик Хызр!^[4]

— Сначала надо организовать работу тем, что есть, — рассудил Нияз. — А уж потом и туда ехать не стыдно. Негоже, если новый раис первый свой рабочий день начнет с просьбой о помощи…

— И то верно, — согласился Муминов. — Слушай, а что за женщина, которая все реплики на собрании бросала?

— Которая?

— Да в ватных брюках и фуфайке.

— Они ж все так одеты.

— Та, что про ферму все напоминала секретарю.

— Ясно. Сайера Муртазова, доярка. За словом в карман не полезет.

— Это я без тебя понял, что она из себя представляет?

— Была замужем, сынишка растет, годика два ему.

— А муж?

— Погиб в последний день войны, похоронку она получила же после дня Победы, спустя месяц, кажется, и не хочет верить, говорит, такого быть не может. Ждет его. Ты с ней будь поосторожней, раис-бобо, она Акбутаева так поперла, что Джидасай неделю смеялся.

— Дурень! — разозлился Муминов, встав. — Разве ради этого я расспрашиваю о ней?! У меня жена есть. Баба боевая, надо ее в партию принимать и свою парторганизацию в колхозе создавать.

— Извини, — сказал Нияз, — я совсем о другом подумал.

— На уме у плешивого — баня! По-моему, ты тоже заразился от Акбутаева. Ладно, пошли ко мне, мать заждалась, наверно.

— А Марьям? — Нияз снова лукаво улыбнулся.

— Марьям ждет меня одного, а мать — нас обоих…

Через год, в такое же ясное и холодное февральское утро Муминов похоронил свою жену. Она умерла после родов от кровотечения, оставив мужу в память о себе дочь Норой…

4

Муминов ворошил память, вспоминая существенные, на его взгляд, события и факты своей жизни, не задерживая внимания на буднях, хотя их-то как раз и было больше всего, поэтому и книга, которую он сегодня мысленно писал, получалась не цельной, а с разрывами, зигзагообразная, как дорога, преодолевающая череду адыров, когда на нее глядишь издали. Но первый день своего председательствования он помнил, кажется, в мельчайших деталях.

Колхоз имени Сталина по нынешним масштабам был гномиком, даже не карликом. На ста тридцати гектарах выращивали хлопок, около двухсот на склонах окрестных адыров занимала богара и примерно сорок было под всем остальным — люцерниками, виноградниками, садами, огородами. Но даже и это ему, новому председателю, нужно было знать, как свои пять пальцев. Поэтому на следующее утро, встав пораньше, он по совету Саибназарова отправился знакомиться с владениями колхоза, чтобы иметь о них ясное представление. Хоть и не было его долго дома и он думал, что все позабылось, а вот два дня, проведенные в кишлаке, воскресили в памяти все, что было связано с Джидасаем и его территорией, и он уже сам себе не казался беспомощным человеком, оказавшимся в незнакомой ситуации.

Рассвет только брезжил, но узкие и кривые улочки кишлака с полуобвалившимися дувалами и ветхими мазанками в глубине дворов, голые деревья и кучи сброшенного с крыш снега уже различались отчетливо. Над крышами поднимались синие столбики кизячного дыма, в некоторых домах двери были сорваны, пустые проемы окон напоминали рвы провалившихся могил на кладбище. Муминов шел по этим улочкам, ежился от мороза, который обжигал щеки и руки, а на душе была какая-то пустота. Он помнил эти улочки другими, полными жизни, а сейчас, казалось, страшный мор промчался по ним и своей метлой вымел все, что не могло сопротивляться в голодные годы войны. Редкие прохожие здоровались с ним, приложив руки к груди, женщины проходили, прикрыв половину лица платком, проходили быстро, словно бы стыдясь за свои, не очень-то радующие глаза, наряды и обувь. Или прижимались к дувалу, уступая дорогу Муминову.

Он не заметил, как вышел к окраине Джидасая и очутился перед невысоким забором, сложенным из щитов, сплетенных из ивовых веток. Это была ферма, ее коровники, низкие, будто бы наполовину вросшие в землю, слепленные из глины — пахсы, виднелись на другом конце двора, прижавшиеся к подножью невысокого адыра. Он пошел вдоль забора и вскоре оказался у ворот, сложенных из двух толстых горизонтальных палок. Весь двор, как он догадался по блеску льда, был захлестнут навозной жижей, и он остановился, думая, пройти до коровника или нет. Увидел женщину с ведром и вилами в руках, шедшую к коровникам. Издали она казалась неуклюжей, точно медвежонок. Муминов перелез через палки и пошел в дальний конец двора, повторяя движения женщины, прыгая с торчащего из-под ледка камня на другой. Пока он таким образом прошел двор, доярка уже скрылась в коровнике. Муминов вошел следом. Тощие коровы казались призраками. Пока его глаза привыкали к полумраку, из глубины появилась та женщина.

— Ассалому алейкум, сестренка, — поздоровался он с ней.

— Салом, раис-бобо, — не очень любезно ответила доярка, — решили колхозное стадо посмотреть?

— Не только стадо, но и весь колхоз. Хочу посмотреть, в каких условиях работают наши доярки. А где Айгуль и моя жена?

— Пошли за саманом в кишлак, скоро будут. Ну что ж, прошу. — Женщина пошла впереди. — Только осторожнее, не провалитесь и не поскользнитесь, неудобно будет, если от председателя в первое же утро запахнет мочой.

«Это же Сайера, — усмехнулся Муминов, — и чего это я ее сразу не признал». Ему показалось, что она издевается над ним.

— Ничего, — бодро ответил он и пошел следом за ней. Тут же поскользнулся и чуть не упал.

— Предупреждала же вас! — в сердцах воскликнула Сайера.

— За одного битого двух небитых дают, сестренка, — пошутил он, — и поделом бы было мне, если б упал!

— То-то, гляжу я, все битые сидят кладовщиками да в конторах, а бабы бедные в поле и в таких вонючих коровниках маются!

— Темная ночь не вечна, а битые… Война отняла у них главное — здоровье. Вы — Сайера?

— Да.

— А я Тураб.

— Знаю. Парнем еще помню вас. Бо-о-ош, проклятая, — столкнула она с пути коровенку, — коза и только! Кружку молока в день дает!

— Бывают и такие, — согласился он и добавил: — а я вот вас никак вспомнить не могу.

— Не мудрено, я ведь тогда сопливой девчонкой была. Вот гляньте, — она ткнула рукой в потолок, — ночью звезды можно считать. И так вся крыша. Эх, не я — волк, каждый день свежим мясом питалась бы! Господи, как все это надоело!