Желание легко, без сожалений поглощает вину, нет ему, разыгравшемуся стихийным бедствием, дела до порывов сердца и доводов разума. Джеймс привлекает меня ближе к себе, я приподнимаюсь и опускаюсь, не сдерживаю стона, ощущая столь желанную наполненность. Джеймс откидывается на спинку кушетки, и я вместе с ним, прижатая к его груди. Ладони Мартена оглаживают бедра, замирают на один удар сердца и второй стон срывается сам, когда я понимаю, что чувствую внутри обоих. И позволяю себе забыться окончательно, раствориться в движениях, в ощущениях рук на моем теле, в звуках дыхания и стуке сердец, в той нарастающей стремительно волне, что несет с собою долгожданное освобождение, что разливается по телу жидким огнем. В ней я со вскриком сгораю, теряюсь, оглушенная наслаждением, ослабевшая внезапно.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я заново, будто после пробуждения ото сна, начала принимать мир вокруг. Обнимающего меня Джеймса. Мартена, покрывающего мою спину россыпью коротких поцелуев, как он часто делал после близости. Столовую, наполненную запахом жасмина с отчетливым привкусом страстного соития — не надо быть оборотнем, чтобы почуять его. Я приподнялась немного, опираясь на грудь Джеймса, и увидела свое отражение в его глазах — растрепанная, с припухшими губами, со спущенным платьем. И, хуже того, я по-прежнему видела трепетную нежность, радость, по моему разумению, не совсем уместную. Безумное, порожденное чьим-то грязным замыслом желание получило свое, наелось досыта и теперь затихало постепенно, уходило неспешно, оставляя мне ужас, хаос осознания произошедшего.

Во имя Серебряной, что я наделала?!

Джеймс обхватил ладонью мой затылок, притянул к себе, поцеловал — ровно так, как и смотрел, нежно, бережно, словно действительно любимую женщину.

Не могу. Я просто не смогу простить себя за то, что сотворила, за то, что произошло сейчас по моей вине.

Я резко — и откуда только силы взялись? — высвободилась из объятий Джеймса, оттолкнула Мартена и кое-как встала на все еще слабые, дрожащие ноги. Прижала лиф платья к груди и, избегая смотреть на обоих мужчин, остро чувствуя свое пылающее от стыда лицо, выскочила прочь из столовой так быстро, как только смогла.

Прода от 14.09

Я заперлась в нашей с Мартеном спальне, наскоро привела себя в порядок, переоделась в ночную рубашку и, забросив испорченное платье подальше в гардеробную, нырнула под одеяло, словно малое дитя, верящее наивно, что там его никто не найдет, что там можно переждать нашествие выдуманных чудовищ. Всю эту бесконечно долгую ночь я лежала, свернувшись клубочком, комкала уголок подушки и пыталась осмыслить произошедшее, оценить масштабы катастрофы, вторгшейся в нашу жизнь, разрушившей ее в одночасье.

Лежу и лежу без сна, не могу сомкнуть глаза ни на минуту и, лишь когда наступает утро, поднимаюсь и иду в ванную комнату. Благодарение Серебряной, в Верде во многих домах есть водопровод и у нас тоже и потомуне надо звать слуг, чтобы согрели и принесли воды для ванны. Однако горячая вода не дарует обычного успокоения, не добавляет ясности мыслям, но усугубляет мрачные краски настоящего, и я возвращаюсь обратно в постель. Снова ложусь и долго рассматриваю легкий полог над кроватью, изучаю каждый узор на тонкой белой ткани, кружевную оторочку занавесей, шелковые шнуры, будто нет занятия важнее, интереснее.

Я не могу смотреть в глаза Андресу, пусть сын еще и слишком мал, чтобы понимать вещи столь серьезные, взрослые. Не могу смотреть в глаза прислуге — вдруг кто-то из них что-то слышал, догадался о том, что, возможно, случилось в столовой? Не могу смотреть в глаза ни Мартену, ни Джеймсу — я предала обоих, предала верность одного и дружбу другого, растоптала все хорошее, все искренние, светлые чувства, что связывали нас троих. А самое худшее, неизбежная расплата за содеянное впереди, и я не знаю, чего страшусь сильнее — недавнего прошлого или неотвратимого будущего.

Слышу, как Мартен и Кора по очереди подходят к двери, стучат, просят отпереть замок и выйти. Муж уверяет, что все хорошо и что Андрес ждет меня, а Кора заявляет, что эта презренная дочь белой акулы еще свое получит. Я не удивляюсь очевидному факту, что Мартен и Кора уже знают обо всем, что пропустили. Мартену о визите Изабеллы поведал если не Джеймс, то Кора, а, быть может, и оба сразу, русалке же наверняка хватило пары намеков, обрисовывающих произошедшее накануне. Участие в этом Изабеллы тоже очевидно, даже слишком, и гадать не надо — ей ведь не впервой добавлять зелья другим, не подозревающим о том людям, — хотя мне не совсем ясны причины, побудившие ее поступить столь бесчестным образом. Какая ей, супруге наследного принца, выгода от позора той, о ком в Афаллии уже и думать забыли? Что она получит, узнав о моем падении? Возможность позлословить над чужим горем, уколоть лишний раз, радуясь, что счастье мое, которым я так гордилась, почти хвалилась перед нею, рассыпалось прахом, развеялось по ветру, недолговечное, преходящее, как и всякое счастье? Нет. Изабелла могла сколько угодно кусать меня на словах, оскорблять, насмехаться открыто, но для подмешивания возбуждающего страсть зелья нужен повод весомее женской зависти, серьезнее простого желания уронить меня в глазах мужа. Преодолеть такое расстояние, рисковать разоблачением лишь ради визита к колдунье да моего унижения? Словно Изабелла только и делала, что думала обо мне все эти годы, словно не было у нее иных забот и развлечений.

Но один человек в Афаллии думал.

Не забыл, если верить словам Изабеллы и давнему моему сну.

Пусть и говорил со мною лишь однажды.

Однажды? Но мы встречались дважды… впрочем, Изабелла не должна была бы знать ни об одной из наших с Герардом встреч. О первой, кроме нас двоих, известно только Мартену, о второй — королеве Элеоноре, но разве стала бы она рассказывать о том невестке? Или Герард упомянул? И заодно поведал запросто о своей реакции на меня, на мой запах, о желании делать меня своей наложницей?

— Лайали? — нетерпеливый стук в дверь прервал мои размышления. — Лайали, ты откроешь эту дверь или мне придется ее выломать?

Проще велеть господину Рутилио принести запасной ключ от нашей спальни, но, похоже, мужу элементарная эта мысль в голову не пришла.

Я перевернулась со спины на бок, накрылась одеялом. Как Мартен не поймет, что я не могу его видеть? По крайней мере, не сейчас.

Быть может, и никогда.

Кажется, муж ушел, оставив меня наедине с собой, с воспоминаниями, с осознанием, сколь страстно я желала обладать обоими. Понимаю, то, прежде всего, вина зелья, дурмана, подчинившего нас с Джеймсом неумолимой своей власти, но, видит Серебряная, мне понравилось ощущать руки обоих мужчин сразу, понравилось принадлежать им обоим единовременно, чувствовать себя частью их и своей. Я люблю Мартена, однако и Джеймс мне не безразличен, ни как друг, ни как мужчина.

За распахнутым настежь окном мелькнула тень, и Мартен звериным прыжком заскочил на подоконник, оглядел спальню и меня. Я торопливо накрылась одеялом с головой, сжалась под ним в ожидании кары за содеянное. И впрямь, что двуликому второй этаж?

— Лайали? — звук тихих шагов по устланному ковром полу, осторожное прикосновение к моему плечу.

— Уходи, — попросила я, зная, что муж услышит меня, даже если я буду шептать. — Пожалуйста, уходи…

— Не уйду.

— Мартен, ты не понимаешь…

— В произошедшем нет твоей вины, — голос супруга звучит ласково, успокаивающе. — И что сделано, то сделано, попытка спрятаться от невзгод под одеялом ничего не решит и не изменит. Равно как и попытка запереться в спальне до конца своих дней и заморить тут себя голодом.

— Во имя Серебряной! — я откинула резко одеяло, села, глядя в глаза опустившемуся на край постели Мартену. — Помнишь, перед твоим отъездом мы говорили о втором ребенке, что пора Андресу перестать быть единственным властителем в детской?

Муж кивнул медленно, явно не понимая еще, что я хочу сказать.