Тихон шел и пел вместе со всеми, стараясь не смотреть на гроб, держась в хвосте колонны, но, когда подходили к могиле, людской строй сломался и неожиданно вынес его прямо к яме, где отец Игнат уже начал панихиду.

«Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков», –звучало над старым кладбищем, где было похоронено четыре, а у кого и больше поколений предков. Каждый из присутствующих, вознося Богу молитву, вспоминал тех, кого уже не суждено было увидеть и мысленно просил у них прощения. Лица у людей просветлели, и не верилось, что уйдя с кладбища, они вновь будут грешить, забыв состояние души, возникшее во время общей молитвы.

Стоя в непосредственной близости от гроба, Тихон не мог отвести от него взгляд. Ему казалось, что Дарья из-под закрытых век смотрит на него и недобро улыбается.

Наконец запели «Святый Боже». Покойницу накрыли покрывалом, и батюшка посыпал ее освященной землей.

– Закрывайте, – коротко сказал он.

Два мужика подняли крышку и накрыли гроб. Анисим, сосед Дарьи, подошел и сноровисто заколотил ее в четыре удара.

Мужики начали заводить под днище полотенца, как вдруг один из них, оглянувшись на Тихона, произнес:

– Давай, подмогни.

Тихон взялся за полотнище и начал потихоньку его потравливать, медленно опуская гроб и чувствуя, как саднит порезанная рука. Когда гроб опустился в могилу, напарник поддернул полотенце и вопросительно взглянул на Тихона. Он понял и отпустил свой конец, напарник ловко вытянул длинное полотнище и бросил его на земляной холмик около могилы.

Вдруг Тихон ощутил на себе тяжелый взгляд. Лавр Павлович, стоявший рядом с отцом Игнатом, смотрел на его руки и на землю.

– Где ты Тихон, ладонь рассадил? – спокойно, не повышая голоса, но с каким-то внутренним напряжением спросил пристав.

Тихон, проследив за взглядом, обмер, и холод волной пронесся по его телу. На лежащем белом полотнище ярко алели кровяные пятна.

– Это мы Ермолая-старосты молотилку латали, – вдруг неожиданно сказал кузнец. Я ему говорю: держи крепче зубило, шплинт выбивать буду, а он ворон считает, вот и досчитался. Хорошо хоть кость целая.

– Аккуратней надо, – сквозь зубы процедил пристав, пристально глядя на Тихона и его отца. – Так и калекой можно остаться, – добавил он, не сводя внимательного взгляда.

Бабы начали раздавать кутью, и все потихоньку стали расходиться.

– Надо бы помянуть по православному обычаю, – сказал кто-то, и мужики дружно пошли в трактир.

***

Вечером, когда сели ужинать, отец неожиданно спросил:

– А где ты все ж руку рассадил?

– Когда молотилку делал, ты же знаешь, – буркнул Тихон, не отрывая глаз от миски.

– Я-то знаю, да вот Лавр, боюсь, не знает, нехорошо он как то на тебя смотрел, – сказал отец, и, помолчав, добавил:– В трактире мужики говорили, что какую-ту руку кровавую на стене в Дарьиной хате нашли, доктор ее своим ножичком шкрябал, да в склянку ссыпал.

– Не знаю, чего он там шкрябал, я молотилку майстрачил.

– Ну, добре, коли так, – примирительно сказал отец.

Тихон не мог дождаться, когда стемнеет. Как только на небе зажглись первые звезды, и брехливые станичные псины, наконец-таки, угомонились, он помчался к Митричу.

В небольшой покосившейся избе ставни были закрыты, а окна изнутри были завешены старыми мешками. Прикрученный фитиль керосиновой лампы тускло освещал только небольшой круг стола, на котором лежала четвертушка ситного и оловянная миска с вареной картошкой.

Внимательно выслушав, Митрич взял картофелину, обмакнул ее в крупную соль, горкой насыпанную на обрывке газеты и положил в рот. Тихон, не отрываясь, смотрел на него. Прожевав и вытерев губы, тот произнес:

– Уходить надо. Лавр, он сукин сын, въедливый. До всего докопается. Если сразу не заарестовал, значит сумлевается еще, ночь подумает, а поутру, чтоб сумления свои развеять, он поведет тебя в больницу. Там Ромуальдыч чикнет иглой в палец и будет твою кровь смотреть: – та или не та. Тут нам и кранты.

Он положил обе руки на стол, нагнулся вперед и, глядя Тихону в глаза сказал:

– Уходить надо.

Помолчал и добавил:

– Сегодня ночью, немедля.

***

Поезд № 27 «Новороссийск-Владикавказ» прибыл на станцию Кавказскую удивительно вовремя. Паровоз, весело свистнув, остановился прямо напротив красивого, недавно отстроенного из красного кирпича здания вокзала26. Из вагона на перрон вышел молодой мужчина с красивым волевым лицом, одетый в темно-вишневую шелковую косоворотку и пиджачную пару. На ногах были хромовые сапоги с жесткими бутылочными голенищами и наборными, по последней моде, каблуками. Из жилетного кармана свисала, посверкивая на солнце, золотая цепочка от часов. Держа в руках небольшой саквояж, он легкой походкой направился к выходу.

Пройдя привокзальную площадь, он уверенно зашагал по пыльным улочкам, направляясь к северной окраине. Через полчаса, подойдя к аккуратной, беленой известью хатке, он по-хитрому постучал в окошко и произнес:

– Галя, встречай гостя.

Вышитая занавеска дрогнула, и стало ясно, что гостя внимательно разглядывают. Наконец, дверь приоткрылась, на пороге появилась пожилая неопрятная женщина в накинутом на плечи, несмотря на теплую погоду, платке и хрипловатым голосом, коротко пригласила:

– Входи, Авдей.

Контраст между неряшливой хозяйкой и чистеньким домиком не смутил его, и он уверенно вошел в сени.

– Исть с дороги будешь? – спросила Галина.

– Только дурень от еды отказывается! – широко улыбнулся Авдей.– Чем попотчуешь?

– Не боись, с голоду не помрешь, – улыбнулась хозяйка. – Пока на стол соберу, сходи с дороги ополоснись,– добавила она, протягивая чистое полотенце.

Когда Авдей, блестя мокрыми волосами, вошел в хату, на столе уже дымилась судачья уха, на сковороде шкворчало мясо с грибами, а на большом блюде лежали пирожки с ливером и вязигой27. В центре стоял зеленоватый штоф.

– На чем? – поинтересовался он.

–На кизиле, – Галина правильно поняла вопрос.

– На кизиле – это душевно, – сказал Авдей и присел к столу.

– Бери Галя, лафитничек28, в одиночку не тот вкус.

– С каждым гостем пить, с перепоя и помереть можно.

– Я не каждый, – посуровел лицом Авдей, и вдруг жестко произнёс: – Садись, давай… не мельтеши!

Пока Авдей ел, Галина молчала, только аккуратно поднимала рюмку, выпивала и отщипывала от пирожка маленькие кусочки.

Наконец, вытерев полотенцем губы он сказал:

– Я налегке приехал, лягавые по бану29 шныряют, рисково было с грузом ехать, почтой отправил, дней через пять сходи, получи. Вещички козырные, враз уйдут, – и, кивнув на стоявшую в углу зингеровскую машинку, добавил: – Перелицуй только.

Откинувшись на спинку стула и потянувшись, Авдей спросил:

– Прилечь есть где? Что-то разморило меня, в сон клонит.

– За хатой, под жерделой лежаночка стоит. Пойди приляг, – ответила хозяйка.– Цыган к вечеру подойдет, успеешь передохнуть.

Хата Галины не была притоном или воровской малиной в общепринятом понимании, там никогда не было пьяных оргий и непутевых девок. Это было что-то вроде явочной квартиры, где свой человек мог переночевать, получить нужную информацию и привести себя в порядок за небольшую плату. Явка была неизвестна полиции, посетители об этом знали, берегли ее и чувствовали себя спокойно.

***

Открыв глаза, Авдей увидел сидящего на краю кушетки черноволосого мужчину, которого за нос с горбинкой и черные глаза называли Цыганом, главаря хорошо организованной банды, промышлявшей ограблением и убийством крестьян, возвращавшихся домой после уборочных работ.

– Здравствуй, Цыган.

– И тебе не хворать, Авдей. Как добрался? Как Екатеринодар поживает?