Синяк поправил на носу очки и узнал. Он протянул руку мальчику.

Петрик вспомнил, какую большую помощь оказал ему Синяк в Семипалатинске после побега из концлагеря. Он предложил:

— Василий Иваныч, хотите меняться карточками? Давайте мне вашу четвертую категорию, нате вам мою детскую. По ней триста грамм масла дадут и леденцов.

Василий Иванович был потрясен душевной отзывчивостью Петрика. Дрожащими руками он складывал детскую синюю карточку, купоны которой были отмечены словами: хлеб, хлеб, хлеб... Соль, соль, соль...

— У последней черты, — бормотал Василий Иваныч, озираясь по сторонам, как затравленный волк, — у последней черты!

Что он хотел этим выразить, Петрику было неясно. Но мальчик давно подметил склонность Синяка говорить в трудные минуты жизни туманно и не удивился его словам.

Торопливо, словно боясь, что сотрудники горпродкома могут отнять у него детскую карточку, Василий Иваныч юркнул на улицу, даже не поблагодарив мальчика за обмен.

Домой!

Сибревком распорядился собрать всех питерских ребят, оставшихся в Сибири, и вернуть их организованным порядком домой. Эту трудную работу отдел народного образования поручил Шишечке. Нина Михайловна принялась за дело. Она организовала сборный пункт при детдоме № 3. Здесь для питерских ребят отвели громадную комнату, где поставили двадцать пронумерованных кроватей.

Шишечка сама приехала к факиру за Борей. По совету Пирожникова, она решила увезти в Питер и его братьев.

Тунемо-Ниго жалко было расставаться с мальчиками — они приносили ему большую пользу. А Эльза даже расплакалась, когда Боря подошел к ней проститься.

Петрик и Володя поспешно одевались. Конечно, жаль расставаться с факиром, но Боря найден, надо ехать в Киштовку. Там Петрика ожидает мама, а Володю и Борю — тетя.

В детдоме мальчики увидели Гришку, а рядом с ним того самого беспризорника, что был схвачен в памятную ночь на Иртыше и приведен в Куломзино в амбар.

— Помнишь Большого Пальца? — шепнул Петрик Володе.

— Миша Поплавок! — радостно сказал Боря и протянул беспризорнику руку.

— Здорово, Странник! — приветствовал приятеля Миша.

Мальчики хотели поговорить, но Шишечка объявила:

— Все разговоры потом. А сейчас — марш в баню!

Ребята постриглись под машинку, получили белье, верхнюю одежду, пимы и отправились мыться в баню, находившуюся во дворе.

— Поддай пару, не жалей жару! — кричал Гришка с полки. — Партизаны и каторжники мыться пришли!

И он с остервенением стегал себя березовым веником. Петрик не отставал от Рифмача.

— А в Маралихе дедка Софронов так делал: парится, парится, и потом в снег! — вспомнил Боря. — Прямо в сугроб головой. А потом опять прибежит... красный, как свекла.

— В снег? Эка невидаль. Точно я не могу?

Петрик живо соскочил с полка и выбежал в сени, а из сеней во двор. Ребята не видели, как нырял Петрик в снег, но влетел он в баню бомбой.

— Хлещи меня, братва. Хлещи скорей и крепче!

Мальчики принялись отогревать Петрика в три веника и через минуту отогрели.

— Здорово! — воскликнул Петрик, но повторить удовольствие не захотел.

* * *

Длинный состав стоял у перрона. Шишечка давала последние наставления в дорогу. На щеках ее пылал румянец. Падал легкий крупный снег, и круглая пыжиковая шапочка учительницы превращалась в одуванчик.

Эльза не смогла проводить Борю, но факир прибежал к отходу поезда.

— Если не ошибаюсь, товарищ Тунемо-Ниго? — приложил Пирожников руку к воображаемому козырьку. — Очень много слышал про вас от этих хлопцев, но, кроме того, имел удовольствие лично видеть ваши замечательные фокусы. Кстати, до сих пор не могу понять тайну волшебного сундука.

— Волшебный сундук — это пустяки! — пренебрежительно ответил Тунемо.

— Но я его сам связывал! — воскликнул Борис Петрович. — Я сам его запирал ключом.

— Вы запирали пустой сундук, — усмехнулся факир.

Боря нетерпеливо смотрел на большие вокзальные часы. До отхода поезда оставались последние минуты.

Из теплушки воинского поезда на соседних рельсах вдруг раздалась знакомая песня:

Спит туман в ущельях синих,

День и ночь не спит дозор.

Партизаны с гор орлиных

Вышли нынче на простор.

Борис Петрович просветлел. Петрик и Володя переглянулись.

Не дремли, товарищ! К бою

Будь готов и день и, ночь.

Слышишь — близко волки воют,

Сон гони, товарищ, прочь!

Молодой звонкий голос выводил:

Месяц светит над горами,

Тени ходят у реки.

За прибрежными холмами

Рыщут белые стрелки.

Пирожников не удержался и стал подпевать красноармейцам, среди которых, несомненно, были партизаны избышевского отряда.

Поднимайтесь грозной тучей,

Поднебесные орлы!

Клекот ваш над темной кручей

Слышит враг в завесах мглы.

Станционный колокол ударил три раза. Петрик и Володя поднялись в теплушку.

— Мирон Мироныч! — вдруг заорал Петрик, заметив коротконогого человека, мчавшегося по перрону с портфелем в одной руке и с белым полотняным зонтиком под мышкой.

Феокритов услышал и остановился.

— Сердце, — сказал он, опуская веки, и приложил руку к груди.

Тут все посмотрели на Мирона Мироныча, на его портфель, в котором, казалось, было спрятано ведро, на великолепные краги и рыжеватые усы, слегка опушенные снегом. Всем стало жаль этого человека с зонтиком, примчавшегося в последнюю минуту к поезду

Феокритов узнал Петрика и Володю.

— Я еду в Москву! — торжественно объявил Мирон Мироныч. — Меня вызывает сам товарищ Луначарский. Анатолий Васильевич узнал про калашницу Лизу и прислал телеграмму!

Никто, за исключением Петрика, не понял, про какую Лизу говорил Мирон Мироныч. Но выяснять не было времени. Раздался третий звонок, и тонкой трелью проверещал свисток кондуктора. Мирон Мироныч забрался в теплушку.

Поезд тронулся.

Провожающие на перроне дружно замахали платками. Феокритов отвечал зонтиком.

Грохочущий поезд уплывал в снежный туман.

Провожающие видели, как исчез зонтик, но никто не знал, что это был тот самый зонтик, который спасал Федора Михайловича Достоевского от знойных солнечных лучей в пыльном Семипалатинске.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В мае 1920 года я приехал в Усть-Каменогорск и остался работать в этом тихом уездном городке, где проживало тогда четырнадцать тысяч человек. Редактор местной газеты «Советская Власть» Павел Петрович Бахеев передал мне тонкую папку с десятком селькоровских писем и уступил свой стул в типографии. Редакция своего помещения не имела.

Работа в уездной газете открывала возможность для частых поездок по самым глухим местам Алтая, где в то время в полной неприкосновенности сохранился кержацкий быт. Своими дорожными впечатлениями я часто делился с П. П. Бахеевым, руководителем городской партийной организации большевиков.

Зная о моих первых литературных опытах, Павел Петрович как-то сказал:

— Правильно делаете, что забираетесь в медвежьи углы. Вам, как пишущему человеку, это совершенно необходимо. Интересные вещи можно увидеть у кержаков, если обладать зорким глазом. У нас социальная революция происходит, а там люди живут, как в семнадцатом веке. Вот одолеем белогвардейцев, наступит жизнь поспокойнее, обязательно используйте свои наблюдения.