Таинственное исчезновение ребят из закрытого дома все больше и больше наполняло душу безотчетным страхом. Она хотела уже выбежать на улицу, но тут ее взгляд вдруг остановился на листке бумаги, вырванном из школьной тетради. Он лежал на комоде, и тетя Горпина даже подивилась, как она не заметила его раньше. Крупными буквами на нем было написано, а вернее сказать, нарисовано красным карандашом одно слово: МАМЕ. Дрожащей рукой женщина схватила листок. На обороте его четким, старательным почерком Петрик лиловыми чернилами написал:

«Мама, прости! Мамочка, не сердись! Мы с Володей поехали в Петроград. Искать Борю. Мама, мы его найдем. Мама, тогда мы приедем. Не сердись! Мама, через неделю будем дома. Жди! Петрик».

Лицо тети Горпины стало белым.

— Разбойники! — простонала она в отчаянье и заметалась по комнате, не зная, что предпринять и куда бежать.

А ноги у нее слабели с каждой минутой, и она со стоном упала на кровать. В хату заглянула соседка с пустым мешком под мышкой.

— Занедужила, родимая? Да что с тобой? Лица на тебе нет.

Вытирая слезы, тетя Горпина рассказала про полученное вчера письмо и про то, какой номер выкинул Петрик.

— Ничего не поделаешь — безотцовщина! — понимающе вздохнула соседка. — Раз в доме мужика нет, поучить некому. Да и бо́ек он у тебя! Ой, боек! Прямо сорвиголова.

— Ума не приложу, где искать, куда пойти...

— А теперь ищи ветра в поле. Ночью, поди, сели в почтовый да укатили. И с товарным могли, сейчас тепло. И с воинским.

— Погибнуть ведь могут, — зарыдала тетя Горпина. — Заблудятся. Время какое... Господи!

— Лет-то им сколько?

— Моему четырнадцатый пошел с масляной. А тот ему ровесник!

— В милицию заявить не мешало бы. Только вряд ли станут возиться. Да ты не убивайся очень, касатка. Бог даст, не пропадут. Как-нибудь доедут. Деньги-то у них есть?

— Деньги?

Тетя Горпина кинулась к этажерке с книгами. Здесь на верхней полке стояла копилка — румяное большое яблоко с щелкой для опускания денег. Копилка была пуста.

— Все вычистил, — тетя Горпина покачала головой, но без всякого осуждения. Деньги накопил сын, они принадлежали ему.

— Еще посмотри, что с собой забрали.

Тетя Горпина обнаружила: из кадушки исчез добрый кусок сала, а из мешка — сухари, припасенные на черный день. Ребята захватили с собой и по смене белья. Исчезло также злополучное письмо Володиной мачехи.

— А если и правда сходить в железнодорожную милицию? — нерешительно сказала тетя Горпина. — Может, дадут телеграмму на большую станцию и там их задержат.

— Сходи, сходи, — согласилась соседка. — Сходи, чтоб сердце не болело.

И обе женщины торопливым шагом отправились на вокзал.

* * *

Исчезновение сына и племянника тетя Горпина приписала вчерашнему печальному письму из Петрограда. Конечно, это была главная причина. Прочитав его десяток раз, ребята решили найти своего пропавшего братишку. Но если бы не было денег на дорогу, далекое путешествие им пришлось бы отложить до лучших времен, а возможно, и навсегда.

Виной всему оказалась копилка — большое деревянное яблоко, раскрашенное с одной стороны в малиновый цвет, а с другой — в нежно-лимонный.

После того, как было принято решение ехать в Питер и братья дали друг другу клятву найти Борю или умереть, Петрик, ловко открыв копилку ножом, извлек из нее целую кучу рублевок.

Тут необходимо рассказать историю обогащения Петрика.

В позапрошлом году его мать пустила квартиранта, прапорщика Иванова, отпущенного из действующей армии на три месяца по болезни. Боевой офицер с тремя солдатскими Георгиями на груди ехал в родной город Нолинск, где ожидала его невеста. Но в Киштовке георгиевский кавалер трех степеней получил неприятную телеграмму. Пока он воевал с австрияками и получал боевые награды, невеста вышла замуж за земгусара^[1]. Прапорщик расстроился от такого известия и даже отстал от поезда, а отстав, решил никуда не ехать и провести отпуск в Киштовке, малопримечательном поселке.

Потрясенный горем, офицер снял комнату у вдовы Грисюк и запил горькую. Пил прапорщик втихомолку, в полном одиночестве, поставив перед собой фотографическую карточку полногрудой, великолепно причесанной красавицы, изображенной в вырезе не то сердца, не то огромного червонного туза. Никаких безобразий прапорщик себе не позволял, платил за комнату вперед, так что многие киштовцы завидовали тете Горпине, что ей бог послал выгодного и обходительного постояльца.

Самогон офицер доставал у знаменитой киштовской шинкарки Бабуренки, что продавала его по рублю бутылка днем, а ночью по два рубля. Ночь же в Киштовке, по мнению Бабуренки, начиналась с девяти часов вечера. Петрик, бегавший по вечерам к шинкарке, быстро прекратил явный грабеж. Будучи от природы рассудительным мальчиком, он, скопив пять рублей, закупил у жадной спекулянтки по дневной цене пять бутылок и устроил собственный погребок в снегу, около сарая. Здесь мальчик и хранил свой запас, постепенно обновляя его свежим самогоном.

Теперь Петрик уже не бегал по вечерам за две улицы к Бабуренке. Деловитой походкой он направлялся в свой погребок и потихоньку, — чтобы, сохрани бог, не увидела мама! — откапывал холодную бутылку с аккуратно перевязанной тряпочкой головкой.

Через три месяца, когда прапорщик собрался ехать на фронт, Петрик торжественно притащил ему свою копилку-яблоко и, сверкая глазами, рассказал, как он ловко перехитрил Бабуренку.

Петрик думал, что офицер обрадуется его изобретательности, но георгиевский кавалер вдруг разрыдался, как девчонка, схватил со стола фотографию невесты, швырнул на пол и растоптал каблуками. Затем прапорщик грузно опустился на стул и начал пересчитывать сэкономленную сумму. Считал он вместе с Петриком, откладывая разбухшие марки с царскими портретами^[2] в одну сторону, а смятые, грязные рублевки в другую.

— Сто сорок шесть рублей! — произнес задумчивым голосом прапорщик и, вынув карманное зеркальце, поглядел на свое опухшее лицо. Он заметил серебряные нити в голове и принялся их старательно выдергивать.

— Дядя, это с самогону? — спросил Петрик.

— От любви! — прохрипел георгиевский кавалер и, подняв истерзанную фотографию, разрезал ее бритвой на тонкие полоски, а потом сжег на свече.

Денег офицер не взял.

— Оставь себе, — сказал он Петрику. — Кончится война — велосипед купишь!

Прапорщик Иванов уехал на фронт, а сто сорок шесть рублей так и остались в копилке. К ним Петрик сумел добавить за два года только полтора рубля. Сейчас эти деньги очень пригодились.

Петрик рассчитывал купить билеты до самого Петрограда, но Мишка Огурец, сын станционного телеграфиста, отговорил его от безрассудного намерения. Мимо Киштовки проходили составы теплушек с демобилизованными солдатами, и до Москвы свободно можно было доехать зайцами. Мишка даже брался посадить ребят в воинский эшелон, если только за эту услугу он получит скелет кота, найденный Петриком прошлой осенью на муравейнике.

Хоть и жаль было мальчику расставаться с таким сокровищем, но пришлось отдать его Мишке Огурцу.

Лабиринт наробраза

В тот год пассажиры ездили на крышах вагонов, на буферах, висели на ступеньках. Первый кондуктор, узнав, что Петрик и Володя едут без билетов, строго приказал им сойти на ближайшей станции. Второй кондуктор ничего не сказал. Он только поморщился, словно у него сразу заболел зуб. Третий велел отсыпать ему полную фуражку сухарей. Мальчики насыпали с радостью. Но когда они приехали в Москву, выяснилось, что третий кондуктор — самый обыкновенный безбилетный пассажир, только фуражку он носил железнодорожную.

С Курского вокзала на Николаевский братья шли пешком.

— Где-то здесь есть царь-пушка и царь-колокол, — говорил Петрик. — Вот бы поглядеть!

— Ладно! После!

Поезд на Петроград отходил поздно вечером. Чего торчать зря целый день на вокзале? А царь-пушка, должно быть, громадная! С дом, не меньше! Хоть и боялся Володя покидать вокзал, не смог он устоять от соблазна посмотреть московское чудо.