Столица! Почти Невский или Тверская!

Беженцы, встречаясь на улице после разлуки, многократно целовались, жали руки, потрясенные до слез, долго смотрели друг на друга и вновь обнимались.

— И вы? И вы здесь? Господи! С того света. Да вас же расстреляли? Голубчик? Сам читал в газетах. Собственными глазами.

— Почти!

Русская речь мешалась с французской. Возбужденный, радостный голос падал до осторожного шепота.

— Какой там завод! Серебро спрятали, золото и бриллианты с собой. Знаете, куда зашили? Будешь, батенька, изобретательным. Всему научишься. Хе-хе... Говорят, надо покупать сахарин и кожу. А спокойнее всего открыть комиссионный магазин. Ни в коем случае не приобретайте дом! Храни вас бог! Деньги берегите только царские! Только царские, голубчик!

Прижавшись спиной к каменной стене дома, самарский беженец в новеньком котелке шептал толстяку с двойным подбородком:

— Смотрите, высокий, с черепом на папахе, шагает! Видите? Атаман! Герой! Настоящий герой! Безумная храбрость! Почти Суворов! Но, между нами говоря, большая сволочь. Лучше отвернитесь. Не смотрите на него. Он часто привязывается. Не любит полных мужчин. Может ударить. Видали, какие мутные глаза? А? Глаза убийцы! Настоящего убийцы! Чего он здесь шляется? Ехал бы на фронт! Скотина! У меня сердце даже екнуло!

И на другом углу жизнерадостный, розовощекий беженец, держа за пуговицу случайно встреченного земляка, умоляюще просил:

— Забегайте, голубчик! Устроим по случаю встречи легкий опрокидонт с пельменями. Тут смешная история, знаете, кто водку продает? Председатели квартальных комитетов! Единственная демократическая функция уцелела. И правильно, совершенно правильно! Каждый сукин сын знай свое место! А то все комиссарить захотели. Правители тоже нашлись!

Беженцы густой нарядной толпой ходили по Люблинскому проспекту. Как хороши бело-зеленые флаги — символ снега и лесов, чистоты и надежды! Но еще приятнее беженскому сердцу трехцветный флаг и звуки торжественного гимна:

Боже, царя храни!

— Стой! Сними шапку! Большевик? Документ!

— Зачем документ? По роже не видите, что красный? Держите!

...Сильный, державный...

Город, в котором свободно жило сто тысяч человек, стал тесен: население его удвоилось. Солдаты жили в школах. Правительство помещалось в спальных вагонах против вокзала омской ветки. Здесь жили и знатные иностранцы — японцы, англичане, французы, чехи, сербы.

За веткой, в сторону ипподрома, в березовой роще, беженцы, отчаявшись найти пристанище в городе, разбивали палатки, а более дальновидные, умудренные опытом мировой войны, даже копали землянки.

Так возник в Омске беженский городок, прозванный Шанхаем.

Жизнь в этом городке имела свои удобства и прелести. Жители Шанхая, подобно индейцам, готовили пищу на кострах, спали под открытым небом, а главное, были щедры. Они не жалели остатков похлебки и даже каши. Около беженцев кормились беспризорники — потерявшие во время войны родителей. Жители Шанхая не гнали их.

Петрик, узнавший про беженский городок, быстро сообразил, что лучшего пристанища в Омске найти невозможно. Ребята перекочевали с вокзала в Шанхай и благополучно прожили здесь почти два месяца, разыскивая следы пропавшего брата. Щедрость белебеевского комиссара, подарившего Петрику при расставании шестьсот рублей, давала возможность существовать безбедно. Но если бы братья были и совсем без денег, они бы не пропали с голоду. От Шанхая до базара шесть верст, и всегда можно было заработать на хлеб, если помочь беженке донести корзинку с продуктами.

Ребята завязали знакомство с беспризорниками, охотно показавшими Петрику и Володе места, где можно ночевать: сломанные товарные вагоны, стоявшие в тупиках, развалившуюся сторожку на кладбище и землянку в Атамановском хуторе, прозванную Берлогой. Среди беспризорников попадались иногда неплохие ребята, но знакомство с ними все же окончилось печально.

Конечно, во многом виноват был сам Володя. Беспризорники утащили у Петрика двадцатирублевую керенку. Петрик рассердился, но смолчал. Что с возу упало, то пропало! Вперед наука. Но Володя смотрел иначе. Он потребовал вернуть деньги и даже, — Петрик не мог понять такой глупости, — пригрозил милиционером. Он так прямо и сказал, что пойдет в милицию и пожалуется на шанхайских воришек, укравших у брата двадцать рублей.

— Жаловаться! Ябедничать! — возмутились беспризорники и накинулись гурьбой на Володю. — Бей, братва, лягавого насмерть!

И убили бы, вероятно, если бы не подоспел Петрик. Неравный бой окончился для Володи легким увечьем: ему вывихнули левую руку. Она распухла и посинела. На другой день Володя не мог ее поднять. Петрик сильно забеспокоился.

Знакомый мальчик-газетчик, узнав, какая беда случилась с Володей, утешал Петрика:

— Это у него косточка соскочила. Надо в баню сходить, напарить руку, а потом дернуть покрепче. Она и вскочит на старое место. Моему братишке так вправляли.

На третий день, когда Володе стало невмоготу, братья отправились в баню. Несмотря на утренний час, народу мылось очень много. Ребята забрались на полок, и Петрик принялся хлестать Володю веником. Тот только кряхтел и стонал.

— Хватит... Довольно... Я задыхаюсь. Мне горячо.

— Ничего, не умрешь. Терпи! — уговаривал Петрик. — Давай теперь дерну.

И Петрик схватил Володину руку.

— Оставь! — завопил Володя на всю баню, почувствовав адскую боль.

Человек с намыленной головой поднял лицо и крикнул:

— Вы что балуетесь? Места другого не нашли!

Петрик опустил руку. Широко раскрыв глаза, он смотрел на голого человека, сидевшего против них на скамейке. Он или не он? Голос как будто его. Мыльная пена мешала разглядеть черты лица незнакомца. Но вот голый человек поднял деревянную шайку, окатил голову водой, и тогда исчезли все сомнения.

— Тетя в брюках, — чуть не закричал Петрик, но вовремя спохватился. По длинному, тонкому, как у Гоголя, носу Володя тоже узнал белебеевского комиссара. Неожиданность встречи заставила его забыть на минуту боль в руке.

— Та самая тетя в брюках! — словно зачарованный, шептал Петрик.

— Пирожников.

— Ш-шш... молчи.

Голый комиссар, широко расставив волосатые ноги, наливал в шайку горячую воду. От шайки шел густой пар. Комиссар внимательно следил за сильной струей и поглаживал ладонью живот. Вот он завернул кран с горячей водой и отвернул с холодной. Петрик схватил свою шайку и стремительно сорвался с лавки.

Комиссар закрыл кран, поболтал воду рукой и окатился.

— Дядя, — сказал Петрик вполголоса, — не узнали? Вместе ехали в поезде. Помните? Уфа — Челябинск?

Комиссар был изумлен неожиданной встречей, но, быстро овладев собою, спокойно ответил:

— Как не узнать... Давно здесь?

— Два месяца!

Петрик, сам не зная почему, обрадовался встрече с белебеевским комиссаром. Заметив, что вымывшийся Пирожников собрался уходить, он кивнул Володе головой, приглашая его тоже пойти в раздевальню.

Про больную руку Володя молчал. После первого опыта у него пропало всякое доверие к лекарским талантам брата.

В раздевальной Петрик следил за торопливо одевавшимся комиссаром, и хотя Пирожников, как показалось Володе, норовил уйти поскорее один, это ему не удалось. На улицу они вышли втроем.

— В какую сторону держите путь, друзья?

— Нам все равно.

— Тогда давайте повернем в переулок.

Петрик и Володя с большим любопытством разглядывали белебеевского комиссара. В поезде он ехал в платье сестры милосердия, с тщательно закутанной головой — только глаза были видны. Сейчас он щеголял в темно-коричневом френче. Лицо у него было длинное, нос острый. Володя вспомнил, что у отца на стенке рядом с балалайкой висел портрет Гоголя. Что-то общее было в лице белебеевского комиссара с великим творцом «Ревизора».

По дороге Петрик рассказал, с какими большими трудностями они добрались до Омска и как потеряли между иртышским мостом и омским вокзалом след детского эшелона № 153/482. Володя показал больную, сильно опухшую руку.