— Ах, вот вы какие... советские. Сейчас я тебе корольков дам!

— Да, советские!

— Я так и знал, что истории будут! — злорадно сказал секретарь и вдруг закричал в другую комнату: — Василий Иваныч, к вам!

Боря повернул голову и в дверях увидел того самого рыженького Синяка в сером куцем пиджачке и дымчатых очках, что говорил речь в Народном доме. Синяк держал в одной руке недопитый стакан чаю, а в другой — недоеденный бутерброд с сыром.

— В чем дело? — спросил он, усиленно работая челюстями, от чего темная бородавка около уха шевелилась.

— Двое из числа сорока девяти. Уже пошли жаловаться на своих гражданских отцов. У меня три карты всего.

— Надо выяснить!

— Я направлю через милицию! — предложил секретарь, легко отбиваясь козырями. — Пусть разберутся. Видал-миндал? Кончил!

— Все через милицию! — вздохнул Синяк. — Только и свету в окошке, что участок!

Член Учредительного собрания отхлебнул глоток чаю и скомандовал:

— Идите сюда, дети. За мной!

Ребята прошли в соседнюю комнату с ободранными обоями. Рыженький поставил стакан рядом с чернильницей и сел в просиженное кресло.

— Ну, рассказывайте ясно и подробно.

Гришка охотно повторил рассказ о тяжелой Бориной судьбе.

— И бьет?

— Бьет! Лупит, чем придется. Ежели ремнем, так норовит пряжкой.

— Не кормит?

— Какая же это кормежка! Парень до того дожил, что ножки съежил. Посмотрите, отощал весь. Ребра у него пощупайте! С такой пищи только и ходу, что из ворот да в воду.

— Работает по шестнадцать часов? — допытывался Василий Иваныч.

— Самое малое! Да еще как работает! Прямо жилы рвутся от тяжести! Честное слово! От такой каторги — хоть утопиться, хоть удавиться. Все одно, один конец.

— Бедарев — мерзавец, а не гражданский отец! — закричал Синяк и, вскочив, забегал по комнате.

Очки запрыгали на носу рыженького. Розовые прыщи сделались красными. Капли пота сверкали на лбу.

— О времена, о нравы! — восклицал Василий Иваныч, грозя кулачками в открытое окно.

Он долго не мог успокоиться от приступа гнева, швырял на столе карандаши, выпил полграфина воды и наконец сказал:

— Дети, идите домой! Член Учредительного собрания сумеет защитить вас от Бедарева.

— Да я за себя сам постою! — с достоинством ответил Гришка. — А вы вот его, может, к другому отцу направили бы?

— Куда же я его дену? — остановился в раздумье Василий Иваныч. — Пусть потерпит денька два.

— Два дня вытерплю, — послушно отозвался Боря. — Два дня ничего.

— Ну, вот и прекрасно! А там я все устрою. — Синяк поправил очки. — А теперь идите, друзья, не мешайте мне работать.

Ребята вышли из кабинета. Секретарь начал новую партию в подкидного. У дверей канцелярии стоял старик-крестьянин и почтительно мял в руках шапку.

Выйдя из управы на улицу, Боря побежал домой, а Гришка зашагал к базару. На пожарной каланче ударили один раз. Больше часу прошло, как Боря ушел из дому. Ну и попадет же ему от Бедарихи! Опять ремнем отлупит.

Чем ближе подходил Боря к ненавистному дому, тем сильнее билось от страха его сердце. А когда он остановился у высоких ворот, выкрашенных желтой краской, и увидел за окном жидкую бороду хозяина, мальчика объял ужас.

«Лучше не ходить, — мелькнула тревожная мысль. — Переночевать под лодкой?»

Он уже хотел было повернуть назад, но дочка Бедаревых злорадно закричала:

— Идет! Идет!

Отступление было отрезано. Боря взялся за кольцо и открыл калитку.

— Сейчас тебе попадет, — сообщила вторая девочка, и в глазах ее мальчик прочел сострадание.

Боря торопливо пробежал мимо окон на огород, намереваясь приняться за недоконченную работу. Глаза его искали лопату. Он воткнул ее вот здесь, на этой гряде, где кончил копать. Неужели взял Бедарев? Придется вернуться во двор. Боря прошел мимо черемухи к сараю. Здесь лопаты тоже не было. Не иначе как хозяин унес в коридор. А может быть, Бедариха брала в коровник?

Боря обшарил весь двор. Лопата исчезла бесследно. Он присел на колесо телеги, раздумывая, где еще поискать.

— Нагулялся? — зловеще сказал Бедарев, неслышно подходя сзади. — Куда лопату дел?

— Я здесь ее оставил.

— Здесь?

— На ого-роде. Вот тут. А где она сейчас, не знаю. Весь двор обы-скал.

Боря всхлипывал и размазывал руками слезы. Но в это время Бедариха закричала с крыльца:

— Продал он лопату-то! Чего брешет зря! Кто ее взял! Продал!

— Ах, пропастина ты этакая! Уж воровать научился.

Бедарев размахнулся волосатым кулаком, но Боря отскочил и, бледнея, закричал:

— Не смеете бить! Не воровал я вашей лопаты!

— Убью, гаденыш. Молчи!

Боря бросился бежать. Он прыгнул на телегу и, соскочив, кинулся в огород. Расстегивая ремень на ходу, за ним несся Бедарев. Багровая от гнева Бедариха подзуживала с крыльца:

— Поучи, поучи хорошенько! Чтоб повады не было.

Перескакивая через грядки, бедный Боря спасался бегством. Он задыхался от усталости, но ноги его были легки.

— Помидоры, язва, мнешь, помидоры! — бушевала Бедариха, выбегая на помощь мужу с обломком кирпича в руке.

Кирпич пригодился. Боря карабкался на забор. Бедариха целилась, норовя попасть в голову. Но, прогудев над самым ухом, кирпич попал в руку. Боря разжал пальцы и свалился на землю.

— Ага! Получил! Вор! Подлюга!

Бедарев с ремнем в руке приближался к Боре. Мальчик смерил глазами расстояние до бани, бросился навстречу Бедарихе. Хозяйка раскинула руки. Боря зажмурился и с размаху нанес удар головой в живот. Бедариха охнула от неожиданности, испуга и боли. Путь к спасительной бане был свободен. Боря вчера еще забирался по шесту на ее крышу со стороны огорода. А с бани легко можно соскочить на перевернутую кадку и тогда — полное спасение. Во дворе его никто не задержит. Только бы забраться на крышу.

Боря добежал до бани. Вот сосновый шест, прислоненный к стене. Раз! (Боря подтянулся на руках и закинул левую ногу) Два! (Зацепился рукой за доску) Три! (Одно колено на крыше).

Проворной ящерицей Боря полз по крыше. Бедарев молча бежал к калитке. Растирая живот, Бедариха корчилась от боли и кричала:

— Бей его! Бей его, гада!

Боря искал глазами перевернутую кадку. Но кадки не было. Спрыгнуть так? Можно ушибиться. Высоко. Все равно! Спрыгну! Спрыгну!

И Боря, крепко зажмурив глаза, прыгнул.

— А-а-а-а! — закричал он и покатился по земле.

Подоспевший Бедарев торопливо ударил мальчика ногой в живот и перевел дух.

— А-а-а-а! — извивался от боли Боря.

— Не кричи! Чего кричишь! Вставай!

Но Боря не унимался. Он кричал страшным, чужим голосом. Левая нога его от нестерпимой боли горела огнем. Багровый туман застилал глаза. Деревянная крыша, черемуха, скворешник, синее небо завертелись каруселью. Боря захлебывался от крика.

— Вставай, дьяволенок! Чего кричишь!

— Вот ведь вредный! — прошипела хозяйка. — Раз стукнули, а он реву какого распустил. Словно и на самом деле его бьют.

— А то нет! — крикнула соседка с огорода. — Я все вижу! Вы что над сиротой изголяетесь?

— Подумаешь! Защитница нашлась! Воришку поучить нельзя. Бери его к себе, язва, и корми... Когда хлеб жрет, не видите, а шлепка за озорство дали — сразу заметили.

Дальше Боря ничего не слышал. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел, что лежит в большой комнате у Бедаревых на полу, и ощутил под головой сложенный вдвое полушубок.

— Перелом ноги, — сказал гладко выбритый человек во френче. — Дело ясное.

Встреча с парикмахером

Беженцы прибывали с запада каждый день. На главной улице Омска, Люблинском проспекте, сновали толпы москвичей, петроградцев, самарцев, казанцев. Город, превратившийся в сибирскую столицу, зажил шумной, веселой жизнью. Кабаки, рестораны, кафе, магазины не могли вместить нарумяненных беженок и аккуратно выбритых офицеров в лихо заломленных фуражках. Английские френчи, галифе, бриджи, казачьи лампасы, золото и серебро новеньких погонов, кавказские черкески, красные подкладки генеральских шинелей придали новый, необычайный облик проспекту, украшенному сибирскими бело-зелеными флагами.