Горевал я не на шутку, а всерьез. Показаться голеньким в то время в деревне (а мне было 12 лет) – означало пожизненно оконфузиться и заполучить позорную кличку на всю оставшуюся жизнь.

Ножик, к счастью, остался у меня на берегу. Я нарезал ивовых прутьев, ободрал с них лыко и умеючи сплел из него рогожу для набедренной повязки. Поближе к вечеру, спасаясь от придирчивых деревенских глаз, задворками и огородами решил вернуться домой. До самой деревни на проселочной дороге было пусто: ехала навстречу одна повозка, но я предусмотрительно спрятался в высокой ржи. Наконец я приблизился к своему дому и уже думал, что моя тайна никогда не будет раскрыта. Но, видимо, неудачам суждено было в этот день преследовать меня до конца.

В доме Павловых, находящемся по соседству с нашим, молодежь провожала в армию рекрута Егора. Хулиганистый Андрей Гаврилин вышел с вечеринки на задворки по малой нужде и, увидев меня в странном одеянии, окликнул. Я задал хорошего стрекача и почти ушел от погони, но на самом финише упал, споткнувшись о кочку. Андрей, двухметровый детина, схватил меня в охапку и, несмотря на мое ожесточенное сопротивление, затащил в избу. Подумав, что их товарищ специально приготовил сюрприз, чтобы повеселить народ, публика устроила мне овацию. Мне тут же налили стакан браги. Я брезгливо отпил половину, чтобы больше не привязывались. Заиграла гармонь. Меня затащили в круг и заставили сплясать индейский танец. В танце, наконец, я в этот день раскрылся и разрядился полностью.

Проводы Егора удались настолько, что о них долгие годы вспоминали и говорили, что еще никогда никого так не провожали на службу в армию. А я с тех пор более полувека ношу кличку Индеец.

Первую в своей жизни щуку я увидел еще в детстве. Так случилось, что это был самый крупный экземпляр хищниц, которых я в живом состоянии когда-либо разглядывал. Жиденькими подростками мы возили на лошадях зерно от комбайнов и однажды, подъезжая к мосту через Кичуй, где любили купаться и нырять, услыхали чей-то звучный голос: «Крокодил плывет!». Мы остановили лошадей и побежали к коровьему стойлу, что находилось на берегу недалеко от моста. Там толпилась куча местных зевак, смотревших, не отрываясь, на землю. На земле лежало зеленовато-серое чудовище – кичуйная щука.

Ее голова была почему-то всунута в большое оцинкованное ведро. Нас поразило то, что в ведре умещалась с трудом лишь голова рыбины, а туловище с большими, как весла, плавниками и хвостом тянулось метра на полтора по земле. Щуку поймали в реке бреднем. Из мотни снасти ее долго боялись вынимать. Решились на это дело лишь после того, как кто-то из умельцев, подкравшись, успел «садануть ей под сердце финский нож». Самые любопытные принесли из деревни старинный безмен, заменявший селянам самые точные весы, в том числе и аптечные. Щука потянула на 16 кг.

Сам я начал неумело ловить хищниц только на Каме в возрасте тридцати лет. Помню, как заколотилось мое сердце, когда совершенно неожиданно подвел к берегу на Старой Каме щуку приличного размера и весом килограмма на четыре. В тот день я и не помышлял о поимке хитрющих хищниц: сидел с обычной закидушкой – донкой и тягал сорожек да подлещиков. К концу моей рыбалки я потянул к берегу свою самодельную снасть, на крючке которой суетился в воде очередной подлещик. Где-то в середине пути я почувствовал руками необычную тяжесть на леске.

Такое у рыбаков случается довольно часто: то подцепят сырую палку со дна реки, то длинную тряпку или веревку. Однажды и я приволок к берегу большой целлофановый пакет, доверху наполненный колорадским жуком (садоводы-огородники утопили). На этот раз на леске зависал предмет, не посторонний для рыбака и явно одушевленный: метрах в двух от крутого берега я увидел извивающуюся щуку, в пасти которой (поперек ее) торчал, помахивая от боли хвостом, подлещик на маленьком крючке и тоненьком поводке.

Мне показалось, что щука шутила надо мной. Всем своим видом она издевательски смеялась надо мной, как бы говоря: «Вот помогаю тебе довести тощего лещика до берега и стерегу его от других хищников, чтобы не слопали в пути». «Плутовка, – произнес я, – нет у меня под рукой какого-нибудь трезубца или хотя бы обыкновенных вил, – я бы сумел «отблагодарить» непрошеную помощницу». Когда же я чуть-чуть еще приблизил шельму к берегу, она мастерски обдала меня фонтаном воды и скрылась в родной стихии. А я, ротозей, в точной позе пушкинского рыбака, но только без улова, стоял и глядел в большом волнении на завихрения в воде от щуки и все никак не мог наглядеться. И все же щуки в моей рыбацкой практике время от времени стали попадаться на крючок.

Однажды я сидел на излюбленном месте, где Кама делает очень крутой поворот (под 90°), что находится вблизи Сентяка. В 80-е годы я ловил там довольно успешно судаков на большие одинарные крючки, насаживая на них кусочки свежей рыбки. Очень редко, но попадались на такую наживку и щуки.

Клев на этот раз был никудышным. Я прогуливался по песчаному берегу и, чтобы чем-то занять себя, рисовал на мокром песке изощренные геометрические фигуры и летающие тарелки с инопланетянами на борту. Вдруг один чуткий колокольчик на леске затрепыхался, зазвенев, как сильно настроенный будильник. Я, побросав чертежи и всех инопланетян, метнулся к закидушке и начал выбирать леску. Она шла с большим трудом, впиваясь в кожу ладоней и пальцев. Я так и думал, что вытаскиваю очередного «крокодила». Леску мне приходилось временами придерживать палкой, чтобы сильным натяжением не порезать руки. В моей голове уже мерещилось, что минут через пять я вытащу из Камы то самое неуловимое лох-несское чудовище.

Наконец на воде появились буруны и волны, как от промчавшегося на максимальной скорости «Метеора». Из воды высунулась щучья пасть. Глаза хищницы, как бинокли, были направлены на меня и горели, словно уголья, наполняясь злобой. Я не мог ничего понять: крючка ни в губе, ни в глотке щуки не было. Ее будто водяной привязал к леске. Только на берегу я разглядел истинную картину: крючок с поводком каким-то только щуке известным способом вонзился в брюхо плутовки у плавника и сидел так цепко, что рыбина от него так и не освободилась, несмотря на все отчаянные попытки. Тащил я ее к берегу поперек, как выражаются рыбаки. Отсюда и возникла тяжесть на леске. Да и щучка была приличной: потянула на 3 кг.

Но самые сильные и яркие впечатления от ловли щук доставались мне зимой, когда ставил жерлицы на льду Пионерского озера и изредка в других местах. Жерлица – снасть самодельная и нехитрая: на тройник сажаешь плотвичку или окунька в живом виде и опускаешь на леске ближе ко дну в глубоком месте. Конец лески привязываешь, давая слабину, к гибкому ивовому пруту, вмороженному основанием в лед. Сигналом щучьей или налимьей поклевки служит резкий прогиб прута, после чего рыбак, находясь в любом состоянии и любой позе, бросает, как по приказу, все неотложные дела и мчится что есть сил к месту, где предвкушается страстная охота. Нет на свете таких сил и обстоятельств, которые бы остановили или хотя бы ослабили в тот момент бег рыбака-спринтера.

На жерлицы мне попадались чудные экземпляры щук: одна была, видимо, рыбой-модницей. С двух сторон симметрично с ее губ свисали на тройниках отполированные до блеска позолоченные блесны – свидетельства яростной борьбы с рыбаками-спинингистами, из которой плутовка всякий раз выходила победительницей.

Однажды в самый разгар зимы мне страстно захотелось отведать свежей ушицы. Жена, помнится, пошутила: «Уж не ровен час, не забеременел ли ты?». О «беременности» своей я помнил днем и ночью – это неодолимая, незатухающая страсть к рыбалке. Лед на озере в ту пору был уже до метра толщиной. Остро заточенным ломиком я пробил с трудом несколько солидных лунок во льду, в которые легко влезало 10-литровое эмалированное ведро. Любой рыбак верит, что когда-нибудь все равно клюнет та самая рекордная рыбина, которая обессмертит его имя. А в просторной проруби-полынье зимой с ней легче будет бороться и удобнее маневрировать.