С сюрикеном нельзя промахиваться. Он весь лезвие и острие.

Я чиркнул спичкой, поднес огонь к журналам со сплетнями о знаменитостях, в интересе к которым Либби никогда не призналась бы, и стоял там в первых струйках дыма, глядя на то, как тень моего дяди расплывается в движении за занавесками.

Я видел, как он, наконец, остановился и резко сунул в рот указательный палец правой руки.

Я снова повернулся к костру и протянул вперед руки в ожидании жара и вспомнил, что я однажды видел в передаче о природе: собачьи глаза могут выделять слезы, да, но плакать они не умеют. Они не созданы для такого.

И вервольфы тоже.

– Но это домашнее задание.

Репортер не должен так начинать. Обычно репортер этим заканчивает.

Учитель репортера-второклассника сказал, что брать интервью у семьи будет просто.

Учителя не знают всего.

Дядя репортера не спал, как он сказал, шестьдесят два часа. Чтобы доказать это, он протягивает руки, чтобы показать, как они трясутся, по крайней мере пока не кладет их на воображаемый руль.

Это происходит прямо перед возвращением в другую часть Флориды в ночи. Домашнее задание еще джорджийское.

– Просто уже сделай это, – говорит репортерская тетя своему брату. Она на кухне, ремонтирует духовку, пытаясь вытащить из нее подсветку.

Дядя репортера отрывает усталый взгляд от дороги, которую еще может видеть, переводит его на синий блокнот на пружине, который держит репортер.

– Ты правда хочешь получить «отлично»? – говорит дядя. – Или даже «отлично» с плюсом?

На кухне тетя многозначительно кашляет. Репортер уже и так пропустил время ложиться спать.

Пока она вытащила из духовки две расплавленные игрушечные машинки. Больше им не ездить.

– Если он не закончит школу… – начинает она голосом гулким, как духовка, но осекается, когда кончики ее пальцев выпускают то, на чем они смыкались. Очередная машинка?

– Я помню школу… – говорит дядя репортера мечтательным полусонным голосом. Он словно исходит из глубины лет. – Знаешь ведь, женщинам такие, как мы, нравятся? – говорит он так тихо, чтобы сестра ничего не добавила.

– Это я должен задавать вопросы, не ты, – говорит репортер, поджав губы.

Поскольку он потерял свой список вопросов, он составил собственный.

– Заткнись, – зевает дядя репортера – так широко, что прямо слышен скрип петель.

– Почему ты всегда мочишься перед этим? – спрашивает репортер, не глядя ему в глаза, с карандашом наготове, зеленым, если не считать следов зубов. Он из коробки с запасными, которую учительница держит на краю стола.

– Писаю? – говорит дядя, под конец заинтересовавшись. Он смотрит мимо репортера в кухню, вероятно, думая, что тетя репортера сейчас сунет сюда голову, раз речь зашла о вервольфах.

Сегодня нет.

Дядя репортера дергает плечом, наклоняется так, что и репортеру приходится наклониться, чтобы услышать его.

– В смысле перед превращением, да? – говорит он.

Да.

– Да просто, – говорит дядя. – Скажем… скажем, у тебя есть золотая рыбка. Ну такая, к которой ты очень привязан и никогда не будешь ее есть, даже если помираешь с голоду, а ее уже полили кетчупом. Но тебе нужно переехать, типа в другой штат, понимаешь? Штат. Тебе же не надо ставить целый аквариум с водой на панель управления, верно?

– Ты кладешь ее в пакет, – говорит репортер.

– Самый маленький, насколько только можно, – говорит дядя. – Чтобы облегчить переезд, верно? И ничего не расплещешь, и рыбка, может, живьем доедет, да?

В блокноте, который он держит так, чтобы дядя не видел, репортер пишет: рыбка.

– Но знаешь что еще? – говорит дядя репортера еще тише. – У волков, вервольфов вроде нас, зубы больше, чтобы есть, глаза острее, чтобы видеть, и когти тоже. Все больше, даже желудки, поскольку мы едим больше, мы же не знаем, когда очередная еда подвернется.

В блокноте репортера появляются четыре тщательно нарисованные полосы, которые могут быть следами когтей.

– У нас все больше, кроме мочевого пузыря, – многозначительно говорит дядя. – Знаешь, почему собаки всегда мочатся на коврик? Потому что сдержаться не могут. Потому что не созданы для житья в доме. Они созданы для того, чтобы жить снаружи и все всегда описывать. Они так и не отрастили себе большой мочевой пузырь, поскольку нет очередей, чтобы поссать на дерево. Просто идешь к другому дереву. Или писаешь, где стоишь.

– Но вервольфы не собаки, – говорит репортер.

– Чертовски верно, – говорит дядя, удовлетворенно откидываясь на койку, словно только что испытывал репортера. – Но кое-что у нас общее. Как «Корвет» и «Пинто» [6] оба имеют бензобаки.

Пинто – такая масть лошади. Пегая. А «мустанг» – машина [7].

В блокноте – ничего.

– Вот что я хочу сказать, – говорит дядя, сузив глаза до прицела, чтобы показать, насколько серьезна эта информация на «отлично» с плюсом, – если ты превращаешься с шестью кружками пива внутри или шестью колами, эти шесть банок пива или колы надо сначала вылить из себя, а не пытаться впихнуть их в два пакета с рыбкой, понятно?

Репортер пытается вспомнить следующий вопрос.

– У нас еще остались те баллоны? – кричит в кухню дядя репортера, чтобы продемонстрировать урок.

Баллоны? – пишет в блокноте репортер.

Его тетя отвечает грохотом по линолеуму – машинка номер три. Она врезается в ножку стула, она лучшая, она выжила.

– «Корвет», – говорит дядя репортера, кивая на машинку, словно это подтверждает его слова.

Прежде чем репортер успевает вспомнить третий вопрос, из-за стойки, отделяющей кухню от жилой комнаты, выскальзывает тетя. Она опирается рукой на стойку, босой ногой задвигает стул под стол, и две красные пластиковые чашки, что стояли на столе, на миг взлетают в воздух, затем становятся на место.

В этот момент замедлившегося времени репортер смотрит на свою тетю. Лицо ее перемазано черным из-за тысяч крошек горелых тостов, и в глазах ее что-то такое, чего репортер определить не может. Если бы это было во время тестирования, когда ты должен дать какой-то ответ. Чтобы тебе хоть немного поверили, он бы написал «тянущийся». Ее глаза «тянулись».

Но ее ноги…

От них репортер не мог отвести взгляда.

Они больше не скользили, на следующем шаге они вцепились в пол. Острыми черными когтями.

Прежде чем он успевает увериться в этом, время снова срывается с места, и она пролетает мимо кофейного столика, вытянувшись в параллель с полом, прижав репортера к груди, и оба они врезаются в дядю репортера, который только и успевает сложить губы в «О», которая и есть строчная «о».

Все трое почти перелетели через койку, когда искра, которую наверняка увидела тетя репортера в черноте духовки, делает свое черное дело, и вся кухня превращается в огненный шар, от которого вылетают все окна в трейлере, сразу гаснет весь свет, и все трое глохнут, прижатые к стене, ощупывая лица друг друга, чтобы понять, все ли в порядке, и если и есть какой-то правильный ответ про вервольфов, то вот эта картина, когда они прямо здесь пытаются найти друг друга.

Малыш Билли [8]

Каждый когда-то попадает в тюрьму.

Особенно вервольфы.

И даже одна ночь в камере может быть сущим смертным приговором. Поскольку все алкаши, которых заперли с тобой, не могут придумать ничего лучше, как пихать тебя, пытаться спереть твое одеяло и промочить глотку, конечно, это смертный приговор и для них – но и для тебя, поскольку в живых останешься только ты, по колено в кровище и кишках, и твоя грудь будет от всего этого вздыматься и опадать. И среди ночи все равно, стоишь ты на двух или четырех. В любом случае дежурные копы выстраиваются для стрельбы и всаживают в тебя двадцать одну пулю залпом.