— Степан Дмитриевич, что вы сделали со скульптурой, она стала совсем другой? — с удивлением спросил на другой день Ибрагим Кулиев, азербайджанин по национальности, недавно появившийся в мастерской.

— Ничего особенного, — ответил Степан. — Облил кислотой. Надо будет сегодня же достать как можно больше кислоты и облить их все...

К середине июля все одиннадцать фигур, отлитых в железобетоне, появились на фасаде и крыше Дома Союза горняков.

В Баку Степана больше ничего не задерживало. Перед ним снова встал вопрос: куда податься, где найти пристанище? Идея создания скульптурной академии, с которой он носился последнее десятилетие, оказалась пустой мечтой. Он ее не смог создать ни в Екатеринбурге, ни в Баку. А теперь был уверен, что никогда не создаст ее. Ему скоро пятьдесят. А это грань, за которой начинается старость. Оглядываясь на все эти годы, проведенные на родине, он вынужден был признать свою несостоятельность в осуществлении подобных идей. Он художник, труженик, но не организатор и не зажигатель сердец. С людьми он может разговаривать только творениями своих рук. Ему доступен лишь один язык — язык творчества, образов. На этом доступном ему языке и следует разговаривать. Люди его всегда понимали, когда он к ним так обращался...

Не решив еще окончательно, куда отправится из Баку, Степан заказал для своих скульптур товарный вагон с конечным пунктом в Новороссийске. «Там видно будет, куда его переадресовать», — думал он, собираясь сначала заехать в Батуми.

С Еленой у них дело шло к разрыву. И все началось, казалось бы, с пустяка. Как-то в разговоре Степан предложил Айцемик поехать с ними. Обычно сдержанная и спокойная, Елена вспылила.

— Куда она поедет с тобой? Для чего?

— Туда же, куда и ты,— спокойно ответил Степан.

— А я никуда больше не поеду! С меня довольно мыкаться по свету и терпеть твои капризы! Разве ты со мной когда-нибудь считался? Ты таскал меня повсюду за собой для утехи! Ради этого приглашаешь и Айцемик...

Такое несправедливое обвинение задело Степана. Насильно с собой он никого не таскал. К ней всегда относился с уважением как к женщине и с вниманием как к ученице. Он видел, что она способная, иначе какого черта стал бы с ней возиться. То же самое его побудило пригласить с собой и Айцемик. Ему не хотелось терять из виду эту девушку с несомненным талантом. Он понимал, как важно для нее сейчас находиться рядом с опытным мастером.

Айцемик ответила отказом, сославшись на домашние обстоятельства, на самом деле она боялась обидеть Елену, а выбрав удобный момент, попросила, чтобы Эрьзя обязательно написал ей, где обоснуется на жительство, она, возможно, приедет, если, конечно, не будет возражать Елена.

— Она не поедет со мной! — отрезал скульптор. — Я никого не хочу таскать за собой.

— Вы столько лет прожили вместе, как же это?

— Все имеет свой конец...

Из Баку Степан и Елена выехали в конце июля поездом на Батуми. На вокзале их провожали многочисленные друзья — журналисты, художники. Было много и совсем незнакомых людей, с которыми скульптор, как ему казалось, ни разу не встречался. Его бывшие ученики натащили охапки цветов, завалив ими Елену. Айцемик плакала. Уже перед самым отходом поезда она, склонившись к Степану, прошептала: «Так не забудьте, напишите, где вы будете...» Он ничего не мог ей на это ответить: шершавая спазма сдавила горло. А позднее, когда он уже был в вагоне и поезд набирал скорость, отходя все дальше от перрона, из его глаз хлынули слезы. Елена язвительно произнесла:

— Надо было настойчивее уговаривать. Она только того и ждала.

— Дура ты, дура! — вне себя крикнул Степан.

Ему было обидно, что Елена не поняла его: у человека просто не выдержали нервы, а она подумала черт знает что.

До самого Батуми они больше не разговаривали, и лишь когда сошли с поезда и вышли к стоянке извозчиков, Елена спросила:

— Ты куда сейчас направляешься? Я пойду к сестре.

— Иди куда хочешь, — безразлично ответил он.

В Батуми Степан задержался около двух недель, бродя по его живописным окрестностям. Два года назад, живя здесь, он как-то не обращал внимания на то, как красив этот город. То ли было некогда, то ли просто из-за лени. А сейчас вот ему нечего делать, голова и руки ничем не заняты. Такое с ним редко случается. Он сейчас вообще был весь какой-то опустошенный, точно после тяжелой болезни...

Накануне отъезда из Батуми его разыскала Елена.

— Ты когда собираешься трогаться? — спросила она.

— Думаю, тебе это безразлично.

— Поедем вместе.

На это Степан ничего не ответил. Ему было все равно: вместе так вместе. Какая разница?

На вопрос Илюшина, куда он все-таки намерен ехать, Степан сказал:

— Пока в Москву, а там, пожалуй, махну в Париж.

То же самое он отвечал и журналистам, поэтому в одном из сообщений батумской газеты было сказано, что скульптор Эрьзя вскоре отправится в Париж...

До Новороссийска Степан плыл на пароходе вместе с сестрами Мроз—Еленой и Марией, но в разных каютах, Елена скрывала от сестры, что они со Степаном в ссоре, возможно, ожидала с его стороны первого шага к примирению и надеялась, что у них все пойдет по-прежнему. Но Степан не сделал этого шага. А сама она тоже не хотела больше уступать. И так вся их совместная жизнь была для нее цепью бесконечных уступок. С нее довольно. Она еще молода, и ей хочется пожить по-человечески.

В Новороссийске все же Елена решила предоставить ему последнюю возможность протянуть ей руку и пригласила его в Геленджик. Степан отказался наотрез, сославшись на то, что ему долго нельзя задерживаться, он только переадресует вагон со скульптурами в Москву и уедет. Елена поняла, что между ними все кончено. За десять лет она хорошо изучила характер Степана: задуманного он не передумывал.

— Писать-то хоть будешь? — спросила она, прощаясь.

— Для чего переводить бумагу?

— Да, конечно, ты и друзьям-то своим никогда не писал...

Степану не хотелось с ней спорить, к тому же он плохо себя чувствовал. Видимо, вчера простыл на пароходе, после чая выйдя из каюты в одной рубашке и долго простояв на палубе, а был сильный ветер. Всю ночь его лихорадило. Он зяб и сейчас, хотя палило августовское солнце. Они стояли на площадке перед морским вокзалом, а Мария искала извозчика до Геленджика. Елене было тяжело с ним расставаться, она не выдержала и расплакалась. Степан никогда не умел успокаивать женщин, он вообще не выносил, когда они плакали при нем. Махнув рукой, он отвернулся и зашагал прочь.

В Новороссийске Степан остановился у своего знакомого Петра Андреевича Федорова, местного скульптора-любителя. В его мастерской сложил свои вещи, привезенные из Баку, и отправился на железнодорожную станцию справиться насчет вагона. Вагон еще не прибыл, и когда прибудет в Новороссийск, никто не знал. К вечеру Степану стало хуже, у него поднялась температура. Может, она была и днем, но кто ее мерил. Федоров посоветовал скульптору обратиться к врачу.

— Не стоит, обойдется.

Три дня он пролежал, не вставая, пока Федоров сам не привел врача на дом. Это оказался тот же врач, который четыре года назад осматривал Волнухина и перевязывал Степану ногу. Скульптор его сразу же узнал и даже попробовал пошутить:

— Видите, как редко с вами встречаемся.

— В таких обстоятельствах лучше не встречаться.

— У меня что-нибудь серьезное? — спросил Степан.

— У вас круппозное воспаление легких.

— Черт возьми, в такую жару схватить воспаление легких! Да кто в это поверит?..

Степан пролежал в больнице больше месяца и вышел оттуда страшно исхудавший и бледный. Первым делом он наведался на станцию. Оказывается, вагон уже давно стоял в тупике, и со Степана взяли большой штраф за простой. Он, хоть и поворчал немного, но остался доволен что снова видит свои сокровища. Раздумав переадресовывать вагон в Москву, Степан нанял людей и все скульптуры перевез к Федорову, попросив его присмотреть за ними. Мысль уехать в Париж по-прежнему не оставляла скульптора, а из Москвы их труднее будет отправить.