— Отчего не легла у себя в кухне, коли здесь тебе холодно? — ответил он раздраженно, из-за того, что она прервала его мысли.

Она обиделась на его слова.

— Ты не хочешь, чтобы я спала с тобой? Я могу уйти, если тебе не нравится.

— С чего ты нахохлилась?

— И вовсе я не нахохлилась, а вот ты пришел недовольный, видать, где-то прошлялся впустую и теперь на мне срываешь зло!

Степана не могла не задеть такая несправедливость, и все же он сдержался. У них с Бертиль еще ни разу не было размолвки, так стоило ли создавать ее безо всякой причины.

— Ты что, ревнуешь?

В Бертиль словно бес вселился. Одним рывком сбросив с себя одеяло, она схватила в охапку свою одежду, лежащую на стуле у дивана, и в одной нижней сорочке, босиком выбежала из мастерской, бросив на ходу:

— Да, ревную! И имеется на то причина!

— Ну и черт с тобой, ревнуй себе на здоровье! — крикнул Степан ей вслед.

Поведение Бертиль расстроило его не шутку. Лежа на диване, он принялся перебирать в памяти, какой же повод он дал ей для ревности, и не находил его. Правда, в последние дни к нему в мастерскую часто заходила некая молодая дама, настойчиво предлагая себя в ученицы. Но он вскоре распознал ее истинные намерения и деликатненько выставил вон, решив, что с него довольно и одной аферистки, графини Альтенберг. Степан расхохотался, поняв, что именно к этой даме приревновала его Бертиль. И это сразу его успокоило: он мог вернуться к прежним мыслям. В конце концов он пришел к решению, что сам поедет в Милан и повидается с Уголино. Здесь, в Ницце, его ничто не задерживает. Работать можно везде. А оттуда, возможно, махнет и в Париж, в это средоточие культуры и искусства...

Как ни торопился Степан с отъездом в Милан, все же прошел еще целый месяц, прежде чем он сумел закончить здесь все свои дела — расплатиться с долгами, завершить работу над головой Христа, сделав ее из мрамора. Оригинал из глины он уничтожил, так и не удовлетворившись им. Бывает же такое, когда убеждаешься под самый конец, создавая ту или иную вещь, что взялся не за тот материал. Вместе с тем он и сейчас не вполне был уверен, что сумел выразить свою идею служения человечеству...

Ниццу Степан оставил с грустью в сердце. Как ни в одном другом городе, откуда ему ранее приходилось уезжать, здесь у него было много друзей и поклонников. Обычно его никто не провожал, а тут на перроне собралась чуть ли не целая толпа. Многие с цветами. Лидия Александровна даже всплакнула, прошептав: «Не забывайте нас, Степан Дмитриевич, вы ведь тоже русский, хотя называете себя каким-то мордвином...»

Еще долго он будет помнить сосредоточенное лицо Бутова с острой бородкой, грустные глаза Моравской, угрюмую улыбку Алисова, заплаканное лицо Бертиль... Милая, бескорыстная Бертиль, сколько она подарила ему теплых и ласковых ночей, как по-женски заботливо ухаживала за ним. Накануне отъезда Степан преподнес ей дорогие серьги со светлыми камушками, денег она не хотела брать ни под каким видом...

В Милане Степан побыл всего лишь несколько дней. Жил в доме Уголино на правах гостя. Вечерами они подолгу беседовали об искусстве, а днем бродили по музеям и старым храмам, как что делали и раньше, в бытность Степана в Милане. Уголино пересказал ему содержание статей из парижских газет, написанных по поводу ниццской выставки. В них везде восхвалялись работы скульптора Эрьзи. Это еще больше раззадорило Степана поехать в Париж.

Перед отъездом из Милана он почти целый день искал Изу Крамер. В Ля Скала ему сказали, что она там больше не работает. А разве найдешь человека в таком огромном городе-муравейнике? Весьма возможно, что она уехала к себе в Одессу. С Вольдемаро тоже не пришлось встретиться: он был в отъезде. После краха фотофабрики Риккорди он занялся коммерцией и теперь часто на длительное время отлучался из Милана. Так что из прежних друзей его принимал один Уголино. Он же и проводил его.

В который раз Степан пускался в новое путешествие — в неизвестность. Так когда-то из родного Алатыря он уехал в Казань, затем — в Москву. Не зная языка и страны, приехал в Италию, оттуда — Ниццу. Но вместе с тем между прежними поездками и теперешней была большая разница. Тогда он был неизвестным человеком, бедняком, пустившимся путешествовать без гроша в кармане, надеясь лишь на счастливую судьбу. Сейчас же он не просто Степан, а Степан Эрьзя, известный всей Европе скульптор, у него достаточно денег, чтобы безбедно жить в Париже.

В поезде Степан познакомился с одним итальянцем, хорошо знавшим французский язык, и это облегчило ему путешествие.

В Париж прибыли поздно ночью. С вокзала в гостиницу поехали на автомобиле. Проезжая по улицам, залитым множеством электрических огней, Степан, затаив дыхание, смотрел на проплывающие мимо громады дворцов и многоэтажных зданий, изумрудные кроны каштанов и белых акаций, тянувшихся нескончаемым шпалером вдоль мостовых. Воздух был наполнен густым ароматом весеннего цветения и слегка пьянил, точно молодое вино. Несмотря на поздний час, улицы оживлены, из раскрытых дверей и окон многочисленных кафе и ресторанов доносятся звуки музыки. Ночной Париж из окна автомобиля показался Степану светлой сказкой, увиденной словно на мелькавших картинках кинематографа. Утром, когда он выглянул в раскрытое окно гостиничного номера на залитые солнцем и засиженные голубями черепичные крыши и часть улицы, наполненной движущейся разношерстной людской толпой, Степан увидел другой Париж — реальный, трудовой...

Понемногу, изо дня в день, вживался Степан в новую суетливую и бездельную парижскую жизнь. В первое время гидом у него был все тот же итальянец, с которым он познакомился в поезде, затем этот итальянец свел его с неким дель Перуджио, представившимся Степану графом. Это графство его нисколько не удивило, все итальянцы за пределами своей родины величают себя графами и маркизами. Он довольно повидал таких графов еще В Москве, а затем в Ницце. Покойный Даниэль Тинелли тоже называл себя маркизом.

Дель Перуджио оказался веселым и общительным человеком. В первый же день знакомства он посоветовал Степану переселиться из «Монпарнаса» в его гостиницу, чтобы всегда быть рядом. Степан не стал возражать, к тому же в гостинице, где жил Перуджио, номера сдавались дешевле. А это его вполне устраивало. Устраивало и то, что Перуджио хорошо знал Париж: он жил здесь давно и имел обширные связи, как выразился сам, в мире искусства. Действительно, вскоре он ввел Степана в круг молодых живописцев и скульпторов, которые целыми днями и вечерами сидели в кафе и ресторанах, часто кончая день в борделях низкого пошиба. Степан диву давался, когда же они, эти художники, работают.

— Вообще-то они чем-нибудь занимаются? — спрашивал он Перуджно.

Тот, смеясь, отвечал:

— Что вы хотите, синьор Эрьзя, от служителей муз?

Степану такое служение музам не нравилось. Он попросил Перуджио, чтобы тот днем водил его по музеям, а уж вечером, ладно, куда ни шло, он может присоединиться к компании гуляк, если ему так хочется. А Перуджио только этого и хотелось.

Разумеется, везде расплачивался Степан. Денег, вырученных за продажу скульптур в Ницце, при экономном расходовании ему хватило бы на год жизни. Здесь же, в Париже, в обществе Перуджио, он спустил их за какие-то три месяца. Самозваный граф все время обещал, что вскоре получит крупную сумму и расплатится с ним, да еще даст и ему, Степану, взаймы, если тот будет нуждаться. Но когда кошелек Степана истощился, у Перуджио неожиданно появилось неотложное дело в Марселе, и он срочно выехал из Парижа, оставив его в гостинице без денег. Позднее Степан узнал, что никуда он не уезжал, а всего лишь переселился в другую гостиницу.

Некоторое время Степан жил, околачиваясь возле компании гуляк. Из гостиницы ему пришлось уйти и поселиться в мансарде у одного из них. Бедные художники оказались куда порядочнее итальянского графа. Они жили своеобразной коммуной, поддерживая друг друга. Когда случалось кому-то подработать или продать картину, вырученные деньги проедались и пропивались сообща. Степан не прочь был навсегда остаться с ними, но ему не по нраву пришлось их легкомысленное отношение к работе. На искусство они смотрели как на средство выколачивания денег для веселой разгульной жизни. А ему хотелось работать по-настоящему. Он и без того потерял здесь, в Париже, много времени. Подстегнули и письма Уголино, в которых друг настоятельно предостерегал Степана от соблазнов нового Вавилона.