— Нет, я никогда не была во Флоренции, — бойко ответила Элен.
— Так вот, он вынужден был, исходя из мраморной глыбы, изобразить Давида не в момент взмаха рукой, чтобы бросить камень в голову Голиафа, а всего лишь в момент подготовки к этому взмаху, отчего статуя получилась несколько статичной. Когда я смотрел на нее, у меня складывалось впечатление, что Давид вовсе не собирается бросать этот камень, а всего лишь угрожает им... Но Микеланджело умел выжимать из мрамора все, а это дается не каждому скульптору.
— Вы хотите сказать, что вам этого не дано? — смеясь, спросила Элен.
— Я рос в лесной глуши и с мрамором впервые столкнулся, когда приехал в Италию. Не удивительно, что я так и не привык к нему. С материалом надобно сжиться, лишь тогда он будет слушаться тебя...
Никогда и никому Степан не высказывал подобных откровений, а тут готов был рассуждать об этом до бесконечности.
Увлеченная его рассказами об искусстве, Элен изъявила желание попробовать свои силы в скульптуре. К. тому времени мраморный портрет ее был уже совсем готов — Элен, слегка приподняв голову, застыла с улыбкой на красивых полных губах. Степану казалось, что эту девушку, пышущую здоровьем и весельем, нельзя было изобразить иначе, как улыбающейся.
— А я могу что-нибудь сделать хотя бы из глины? — спросила она, когда сеансы с позированием закончились, и ей, по сути, незачем было приходить в мастерскую.
— Давайте попробуем, я охотно возьмусь вас учить. Идите найдите в саду сосновую шишку, с нее и начнем.
Элен вскоре вернулась с сосновой шишкой и положила ее перед Степаном на стол, сколоченный из плохо обструганных досок. Он взял из таза на полу кусок вязкой глины, помял его в руках, затем принялся быстрыми движениями пальцев придавать этому куску вид груши. Вскоре груша из глины с одного конца покрылась еле заметными чешуйками. Они возникали под ногтями скульптора как-то неожиданно, и по мере того как его пальцы продвигались к утолщенному концу, чешуйки становились все заметнее. У самого конца они встали почти торчком, сложившись в своеобразный круговой веер. Элен внимательно следила за движением пальцев Степана и ахнула от восхищения, когда он положил рядом с шишкой на столе точную ее копию из глины.
— Я так, пожалуй, никогда в жизни не смогу, — проговорила она неуверенно.
— Сможете, только не торопитесь и больше смотрите не на мою шишку, а на настоящую. По моей лишь проверяйте, правильно ли делаете, — сказал Степан, ободряя ее.
Но Элен было не суждено заниматься скульптурой. Этот первый урок стал и последним. Лидия Александровна уже давно выказывала недовольство затянувшейся работой над портретом. Ее, конечно, больше всего волновала не медлительность скульптора, а то, что дочь слишком часто бегает к нему в мастерскую и подолгу просиживает там. К тому же Элен давно следовало бы уехать в Марсель, где она училась в женском коллеже. Она задерживалась лишь из-за портрета. Как только Лидия Александровна узнала, что сеансы с позированием закончились, она приказала дочери незамедлительно собираться в дорогу...
Вечерами к Степану часто захаживал Бутов. Они беседовали на различные, больше политические, темы. Бутов был высокообразованным человеком: окончил юридический факультет Петербургского университета, слушал, как он сам выражался, от эмигрантского безделья лекции в Берлинском университете. Он состоял членом Российской социал-демократической партии и примыкал к ее правому крылу. Иначе говоря, считал себя сторонником Мартова. В этих беседах, само собой разумеется, Степан оказывался всего-навсего пассивным слушателем. Однако, когда разговор касался обнищавшей российской деревни, он выказывал знаний больше, чем его образованный собеседник. Бутов деревню знал из своего западного далека, а Степан родился и вырос в ней.
Особенно увлекали Степана рассказы Бутова о мыслителях и революционных деятелях Запада и России, а полная удивительных приключений жизнь Михаила Бакунина привела его прямо-таки в восторг, и он зажегся непреодолимым желанием создать его скульптурный портрет. Но Бутов принялся горячо отговаривать Степана, посоветовав изваять образ мыслителя вообще, наподобие роденовского. Анархические идеи Бакунина сейчас большинство революционных деятелей не одобряют, поэтому, де, его, Степана, работа не будет иметь того общественного резонанса, который необходим любому великому произведению искусства.
Степан не мог не согласиться с ним.
Таким образом возникла мысль о создании «Философа». Сразу же после окончания портрета Элен Степан принялся за эскизы к нему. Их было много — почти каждый последующий день он работал над новым эскизом. Ни одна из прежде созданных им скульптур не принесла ему столько мучений. Но это были муки творчества и сомнения, без которых немыслимо ни одно истинное творение искусства. Над «Философом» он работал весь декабрь и часть января и был так увлечен, что даже не заметил, как приезжала на рождество Элен, сколько времени пробыла дома и когда уехала. Весьма возможно, что она даже заходила к нему в мастерскую, но он принимал ее за девушку-француженку, находящуюся в услужении у Лидии Александровны. Эта девушка по имени Бертиль вела нехитрое хозяйство Степана, стирала ему белье, покупала кое-какие продукты, приносила кипяток для чая. Бутова обычно он просто выгонял, если тот заходил в неурочное время. Только когда «Философ» был совсем готов и отлит в цементе, он попросил его высказать свое мнение.
— Я настолько восхищен, Степан Дмитриевич, что не нахожу слов, — произнес тот, прохаживаясь по его обширной мастерской и с разных сторон осматривая стоящее на столе изваяние. — Только жаль, напрасно вы уничтожили эскизы. Каждый из них явился бы замечательным произведением.
— Ну, об эскизах нечего толковать, — сказал Степан, махнув рукой.
Бутов попросил разрешения привести в нему поэта Альфреда Алисова, проживающего здесь, в Ницце.
— Он что, тоже эмигрант? — спросил Степан.
— Что-то в этом роде, — ответил Бутов неопределенно.
— Отчего же, пусть приходит, мы и ему покажем «Философа», — охотно согласился Степан.
За последнее время он ни разу не подправлял и не подбривал бороду, она у него разрослась по всему лицу, а на подбородке стала совсем длинной. Одетый в темный халат, подаренный Лидией Александровной, в черной шляпе, Степан был похож на бродячего монаха. В мастерской у него стоял страшный холод. Занятый сначала портретом Элен, а затем «Философом», он так и не собрался сложить плиту.
— А теперь уже не стоит, скоро будет тепло, — ответил он с усмешкой на замечание Бутова.
О том, что в Ницце обосновался новоявленный русский скульптор, понемногу узнавали проживающие здесь россияне — не столько от Бутова, сколько от Лидии Александровны, у которой было обширное знакомство, особенно в аристократических кругах. Первым из представителей высшего общества явился с визитом некий князь Голицын. Лидия Александровна постеснялась привести гостя к Степану в сарай и пригласила его самого к себе в гостиную, где и состоялось знакомство. Голицын сказал, что читал в газетах о работах Эрьзи, выставленных в Милане и Венеции. Кроме того, наслышан, что Степан когда-то писал иконы, и смог бы поручить ему солидный заказ для русского православного храма, строящегося в Ницце на его деньги. У Степана не было особого желания возвращаться к иконам, но в настоящее время он ощущал большое стеснение в средствах, к тому же Лидия Александровна, чьими милостями он здесь живет, настойчиво стала уговаривать его не отказываться от столь выгодного и почетного заказа, и он согласился, предварительно пообещав сделать эскизы на несколько икон.
В конце января стало известно, что в Ницце собираются организовать большую интернациональную выставку произведений живописи и скульптуры. Эту новость Степану принесли Бутов и Алисов, заглянувшие к нему как-то вечером. До этого Алисов уже побывал в мастерской раза два. Это был утонченный дворянский интеллигент, до мозга костей пропитанный культурой Запада. Степан диву давался, что могло быть с ним общего у Бутова. Видимо, их связывала общая участь эмигрантства. Правда, он не знал происхождения Бутова, но при всей его образованности и культурности в нем то и дело проглядывала русская мужиковатость. Скорее всего он происходил из духовного сословия.
