— Вот ведь купила для отца, а выхлыстала сама. Пусть теперь попостует, коли шляется неизвестно где. — Она немного помолчала и потом как-то настороженно и испуганно спросила: — А все же где он может быть, ведь третий день, а?..

Выпитая водка не давала ей сосредоточиться на чем-то одном, хотя и важном для нее. Через минуту она, уже смеясь и ластясь к Степану, надтреснутым гортанным голосом ворковала:

— Давай с тобой дружить, вместе легче. Когда ты подработаешь, когда я, и будем сыты. Одной тяжело, ой, тяжело!.. Когда я была помоложе, у меня был кот, здоровый детина... Бывало, обшарит все карманы, чтоб я не утаила от него лишнего рубля... Теперь у меня никого нет, одна-одинешенька. Правда, давай дружить, просто так, безо всякого. Не хочешь моей ласки, не надо. Но иногда и приласкать можно, потрогать, погладить. Ведь кошку и ту ласкают...

Под конец она расплакалась и принялась жаловаться: ей хотелось бы уйти из этого проклятого города, из этого каменного мешка, туда, где чистое поле, густой лес и зелень весенних лугов. Степан знал со слов ее отца, что она — дитя города, родилась в Москве и никогда не бывала в деревне. А вот, поди же, ее тянет отсюда. Точно так же потянуло и его, Степана, из деревни. Уж таков, видно, беспокойный характер человека...

До хмурых ноябрьских сумерек бродил Степан по Москве в поисках работы. Подходящего ничего не подвертывалось, если не считать того, что в одном из трактиров на Таганке ему предложили должность помощника полового. Он прекрасно понимал, что им просто нужен вышибала. А его эта должность совсем не прельщала. Уж лучше пойти в судомойки, чем стать вышибалой. Но в судомойки его не возьмут. Этих мест и женщинам не хватает. Вон сколько их ходит по улицам. И все пришлые, с котомками, деревенские.

Степан долго размышлял по поводу довольно-таки щепетильного предложения — пойти или отказаться? Если пойти, значит, завтра с утра надобно перебираться на Таганку. Хотя оплата и мизерная, но насчет еды не надо будет беспокоиться. Возможно, найдется угол и для жилья. Все это, конечно, временно, успокаивал он себя. Он не для того приехал в Москву, чтобы навсегда обосноваться в одном из ее трактиров. Да и какой из него вышибала — смех один.

Вышагивая по улицам и кривым переулкам, Степан и не заметил, как неожиданно очутился на Рождественке, возле того заветного дома, с которым было связано столько надежд и чаяний. Остановился у железной решетки и долго смотрел на высокие освещенные окна. Мимо него прошел юноша, одетый в легкое пальтишко, на голове картуз, вокруг шеи намотан шерстяной шарф. Степан невольно потянулся за ним, шагнул во двор, поднялся по ступенькам к парадной двери. Юноша оглянулся и с улыбкой промолвил:

— Мы с тобой немного опоздали, ну да ничего, сегодня рисование, учитель добрый, пустит в класс.

Степан ничего на это не ответил. Да и что он мог ответить? Он молча следовал за ним, опасаясь, что за каким-нибудь поворотом в коридоре на него налетит грозный страж, схватит за шиворот и выкинет за ворота.

Так вместе с юношей Степан и вошел в довольно большую комнату, на дверях которой висела табличка с надписью: «Класс рисования». Здесь сидело за длинными столами человек двадцать, а может, и больше. Перед каждым лежал лист белой бумаги, куда медленно и старательно они срисовывали гипсовый слепок руки с растопыренными пальцами, висевшей на фоне черной школьной доски. Степан сел на свободное место за последним столиком и стал присматриваться к своим соседям. В основном это были подростки лет четырнадцати-пятнадцати. Но среди них виднелось и несколько человек, примерно того же возраста, что и юноша, с которым Степан проник сюда. А юноше можно было дать лет семнадцать. Спустя некоторое время расхаживающий между столами учитель, с небольшой подстриженной бородкой и светлым пятном лысины на макушке, подошел к Степану и шепотом спросил, почему он не работает. Степан не успел что-либо ответить, как он снова спросил:

— У вас нет бумаги? Бумагу надо приносить с собой. Ладно, на сегодня я вам дам, но в следующий раз не приходите с пустыми руками.

Он положил перед Степаном чистый лист толстой бумаги и оставил его в покое. Степану казалось, что все происходит точно во сне. Почему учитель его не прогнал? Больше того, даже дал бумагу. Но рисовать он все же не мог: у него не было карандаша. Он так и просидел до конца, не дотронувшись до бумаги, обескураженный, удивленный и подавленный всем случившимся.

Учитель велел надписать на листах свои фамилии, собрал рисунки и вышел из класса. Учащиеся с шумом, переговариваясь, стали расходиться. Степан нагнал во дворе юношу, с которым пришел в класс, и попросил его немного задержаться.

— Если у тебя, конечно, есть время? — добавил он, как бы извиняясь за свою назойливость.

— Время есть, вот только стоять на улице холодно, чертовски дует. Давай зайдем куда-нибудь в трактир, кстати, заодно напьемся чаю.

Они пошли к Лубянке, где имелись дешевые трактиры. Под их быстрыми ногами мягко похрустывал свежевыпавший снег.

— Скажи на милость, вот это, где мы с тобой были, почему там занимаются вечером, а не днем? — спросил Степан.

— Так это вечерние классы!

— А что значит вечерние классы? — опять спросил он.

Юноша повернул к нему голову и некоторое время с удивлением смотрел на своего случайного знакомого.

— Не удивляйся, что я об этом спрашиваю, — поспешил Степан. — Видишь ли, я приехал в Москву издалека, приехал учиться. Директор училища меня не принял, сказал, что я перерос. Как мне теперь быть, не знаю.

— А чего тут ломать голову?! — весело воскликнул юноша. — Ходи в вечерние классы, и все! Многие так ходят, вольнослушателями. Была бы охота!

Степан вдруг почувствовал, что его тело как будто теряет вес, становится легким, точно пушинка. От этого странного ощущения у него закружилась голова и сладостно заныло под ложечкой. Глаза застлал какой-то белесый туман, он не видел домов, а огни фонарей ему казались желтоватыми расплывчатыми кляксами. До самого трактира он больше не вымолвил ни слова. Позднее, когда они уже сидели за столом и отхлебывали из чашек душистый завар горячего чая, он осторожно спросил:

— Значит, я могу ходить учиться?

— Сколько хочешь! — с наивной беспечностью воскликнул юноша.

Он посвятил его во все дела знаменитого Строгановского училища, откуда по окончании выходят специалисты по художественной части для промышленных предприятий. Степану только сейчас стало ясно, почему оно называется художественно-промышленным. Это несколько уменьшило его радость.

— Ну а ежели я не желаю быть мастером по художественной части, обжигать красивые горшки и делать детские игрушки? Хочу быть просто художником, понимаешь, художником! Писать картины, портреты!

Юношу немного смутила неожиданная горячность его знакомого. Свое учение он прежде всего непременно связывал с получением профессии, которая будет его кормить. А тут вдруг столкнулся с человеком, желающим быть художником. Пареньку, родившемуся и выросшему в семье бедного московского мастерового, такое стремление было непонятным. Он ничего другого не мог найти для ответа, как сказать:

— Смотря какое отделение окончишь, можешь стать учителем рисования.

— Учителем тоже не хочу! — резко возразил Степан и сразу же спохватился: с чего он так раскричался? Причем тут этот парень? Он может обидеться, встать и уйти. Степан не мог допустить этого. Слишком долго он в Москве был один со своими думами и чаяниями. Ведь можно учиться и в этом училище, коли там все же учат рисовать. А дальше видно будет. Он тронул рукой юношу и примиряюще проговорил:

—В какое время завтра придешь в училище? Я тебя буду ожидать у ворот, вместе зайдем...

Они кончили пить чай. У Степана не было денег, и расплатился за обоих юноша.

— В другой раз ты меня угостишь, ладно? — с доброй улыбкой сказал он, наматывая вокруг шеи теплый шарф. — Пойдем, а то мне далеко добираться, за Бутырскую заставу.