Трудно сказать, чем бы закончилась для него вся эта неприятная канитель, если бы Абрам Бродский не использовал свои связи и не вытащил его из полицейского болота, куда он попал по своей неосмотрительности и наивности.

О том, что им занимается полиция, узнали и в училише живописи. В первый же день занятий в фигурном классе его руководитель Сергей Дмитриевич Милорадович спросил, с какой стати к нему привязались фараоны. Степан чистосердечно рассказал все, как есть, ничего не утаил, да и нечего, собственно, было утаивать. Тогда посмеялись над этим недоразумением, да и забыли. Но сам Степан долго не мог забыть. Как вспомнит усатого пристава со скрипучим голосом, словно кошки заскребут на душе. Он понятия не имел, откуда полиции стало известно про снимки. О причастности Маруси к доносу он узнал несколько позднее от Аксиньи. Уже глубокой осенью, вечером, она пришла к нему в комнату с письмом в руке и попросила прочесть.

— Мне все читает и пишет хозяйка, но сейчас ее нет, еще не вернулась с вечерни. Наверно, зашла к знакомым попить чайку. А мне не терпится узнать, что пишут из дома.

Письмо оказалось не из радостных: нареченный Аксиньин жених не захотел больше ждать и женился на другой девушке. Аксинья тут же расплакалась и ушла, не дослушав письмо до конца. На следующий день рано утром пришла опять. Степан еще лежал в постели. Она присела на край стула и, не отнимая передника от глаз, стала исповедоваться перед ним в своих грехах. Говорила медленно, сквозь слезы, икая и останавливаясь. Так Степан узнал от нее, что с первых же дней в этом доме следили за каждым его шагом, ловили каждое слово. И о всех его действиях осведомляли полицию. Аксинья просила Степана простить ее, грешную и неразумную. Ведь это она за обещанный полтинник обо всем хозяйке доносила, и Маруське все она, грешная, передавала: и про его землячку Лизу, и про то, что он не ночует дома. Знала, что подруга пойдет с наветом в полицию, и не отговорила. Во всем виновата она одна, вот за это ее бог и наказал, отняв жениха...

Признание Аксиньи в первую минуту взбесило Степана. Он вскочил с постели и, чертыхаясь, принялся собирать вещи, намереваясь сейчас же уйти с квартиры. Он даже не замечал, что носится по комнате босиком и в одном исподнем белье. А когда заметил, грубо вытолкал плачущую Аксинью в коридор. Однако вскоре успокоился, рассудив, что с переменой квартиры ничего не изменится. Другие только будут ищейки и доносчики. И вряд ли среди них окажется святая простота, вроде Аксиньи, чтобы, нашкодивши, прийти каяться.

Посещая фигурный класс, Степан все больше чувствовал охлаждение к живописи. Его все сильнее увлекали формы и контуры человеческого тела.

В классе теперь они все больше срисовывали полные скульптурные фигуры, специально изготовленные из гипса в мастерской училища. Но это были копии-перекопии с классических оригиналов, и они не могли удовлетворить ревнивого желания Степана иметь дело с живой натурой. Он их срисовывал механически, без особого подъема, лишь бы выполнить задание. Многие учащиеся его класса по воскресеньям уходили на окраину и Подмосковье на осенние этюды. Степана и на природу не тянуло. Давно запылились несколько загрунтованных холстов разных размеров, приготовленных еще для летних этюдов.

Степана никогда особенно не прельщала пейзажная живопись. Там, где нет человека, для него не было живой натуры. Может быть, в какой-то степени сказалось влияние иконописи, которой он занимался почти с детских лет. Но главным, конечно, было убеждение, что человеческие страсти, силу и слабость, красоту тела и уродство души можно выразить лишь в образе самого человека. Любой, даже хорошо написанный пейзаж передает всего лишь настроение, не затрагивает глубинных чувств. А Степану хотелось чего-то большего, правда, пока еще смутно и не вполне осознанно. Но в одном он уже почти был убежден: краски и холст не его материал. Иногда на память приходили детские забавы, он вспоминал, как из густого ила на берегу небольшой речушки на родине лепил игрушечных собачек. Не раз он к этой забаве возвращался и позднее, но основательно и серьезно скульптурой никогда не занимался. «А что если попробовать слепить что-нибудь, пожалуй, это будет куда важнее объемной фотографии», — и Степан решил наведаться в скульптурную мастерскую. Сюда он не заходил ни разу и ни с кем из скульптурного класса не был знаком. Однако по печальной истории с полицией его знали почти все.

Скульптурным классом руководил Сергей Михайлович Волнухин. Тут же рядом, в небольшом флигеле, находилась его собственная мастерская, где он большей частью и пропадал. В классе всеми делами ведала его ассистентка Ядвига Леонидовна, худенькая, маленькая и подвижная, точно капля ртути. Коротко подрезанные светлые волосы всегда были в беспорядке, но этот беспорядок шел ей лучше всякой прически. Ее можно было принять за девочку-подростка, хотя ей уже было около тридцати. Года два тому назад она окончила училище и осталась здесь, в скульптурной мастерской.

В первое свое посещение мастерской Степан постоял немного, приглядываясь к работающим, и ушел. Когда он появился здесь вторично, Ядвига потащила его к столу, где лежала сырая глина.

— А ну-ка принимайся за дело, у нас здесь без толку не торчат, а то, чего доброго, еще подумают, влюбился в меня, поэтому и повадился.

Степан, несколько задетый таким бесцеремонным обращением, вопросительно взглянул на нее, приготовившись ответить столь же бесцеремонно. Но, встретив взгляд ее перламутровых глаз, в которых то и дело вспыхивали искорки веселого задора, светилась приветливая доброта, сразу остыл.

— Вы бы мне разрешили ведерко глины взять с собой, — несмело попросил он.

— А отчего вам не заниматься здесь? — сказала она уже вежливо.

— Я из фигурного класса, руководитель отлучиться не разрешит, а мне бы хотелось немного полепить дома, на квартире.

В знак согласия она тряхнула светлыми волосами.

— Приготовлю. Будете уходить — зайдете, заберете. Ладно?..

«Уж не сама ли влюбилась в меня?» — подумал Степан, довольный, что так быстро нашел с ней общий язык.

Пустое ведро он вернул на следующий день, утром. Было еще слишком рано, и в мастерской Ядвига находилась одна.

— Послушайте, вы не могли бы нам помочь найти натурщицу? — спросила она, принимая ведро. — Желательно молодую, хорошо сложенную.

Степана неприятно кольнула эта просьба. Ему показалось, она спросила об этом лишь потому, что имела в виду злополучную историю с полицией. Но ее глаза снова разуверили его. Мягкий блеск жемчужных зрачков действовал на него так умиротворяюще, что сразу же подавил готовую подняться к нему волну гнева.

— Есть у меня одна особа на примете, поговорю с ней, — сказал он. — Если согласится, пришлю.

— Ой как я вам буду благодарна! Вы знаете, натурщица нужна Сергею Михайловичу. Вы ее пришлите прямо к нему, в мастерскую.

Степан, конечно, имел в виду все ту же Марусю. Хоть и зол был на нее, но что делать. Это занятие ей в самый раз.

В тот же вечер он сказал Аксинье, чтобы она передала подруге насчет места натурщицы. Аксинья не поняла толком, что это за работа, сама объяснить Марусе не смогла и привела ее к Степану.

— Пришла каяться, простите ее, Степан, как простили меня, грешную, — сказала она, выставляя подругу вперед.

Степан вот уже второй вечер лепил женскую голову. Конкретной натуры у него не имелось, он лепил вообще, что подскажет память и возьмет рука.

— Ладно, чего уж там, — бросил он, не поворачиваясь и не отрываясь от дела. — На то вы и женщины, чтобы грешить. Иначе вам отмаливать нечего будет.

Он объяснил Марусе, в чем будут заключаться ее обязанности. Та мигом сообразила.

— А, понимаю, надо будет раздеваться, как у тебя! Что же, я согласна. Пусть приходит художник, посмотрю на него, каков он из себя, стоит ли еще показываться ему в чем мать родила.

— Нет уж, милая, придется самой потопать на Мясницкую, чтобы взглянули на тебя, — сказал Степан.