В один из дней, когда Степан околачивался на выставке, в зал вошла небольшая группа людей во главе с Павлом Александровичем Брюлловым, племянником знаменитого Карла Брюллова, академиком и смотрителем художественного музея Александра III в Петербурге. В художествен мире он был больше известен по анекдотам о его рассеянности, чем по картинам. Люди, составляющие группу, в основном были петербуржцы, среди них выделялся один иностранец, полноватый человек преклонных лет, невысокого роста, с красноватой лысиной. Степан невольно обратил внимание именно на него, суетливого, юркого. От иностранца не ускользнуло, что за ним наблюдают. Быстрый взгляд его живых глаз, темных и глубоких, с поразительно юношеским блеском, несколько раз встречался с глазами Степана. При этом на тонких нервных губах иностранца всякий раз вспыхивала мгновенная улыбка, расходившаяся светлыми лучами частых морщин по смуглому лицу. Вот они перешли в другой зал, но Степан не последовал за ними. Ему это показалось неудобным. Смуглое лицо иностранца с живыми юношескими глазами еще долго маячило перед его мысленным взором. Оно было настолько выразительным, что его трудно забыть. У Степана буквально чесались руки — хотелось взять кисть и попробовать написать это лицо. Обычно учащимся начальных классов вплоть до натурного не рекомендовалось писать маслом. Это считалось преждевременным. Степан все же не выдержал и решил нарушить правило. Сейчас каникулы, он относительно свободен, можно урвать час-другой от работы в ателье.

Вначале он сделал несколько зарисовок карандашом на бумаге, затем в учебной мастерской натянул на небольшой подрамник лоскут полотна, загрунтовал и принялся писать. В мастерских было пусто и тихо, все разъехались на время святок по домам. Степану никто не мешал, так что он за два дня закончил портрет полностью и принес к себе в ателье на Тверскую.

— Эге! — воскликнул Бродский, увидев портрет на стене в ретушерской. — Да это мой друг Тинелли! Где ты его взял?

— Не взял, а написал.

— Как написал? Сам? Когда же он тебе позировал!? И вообще, откуда ты знаешь этого итальянца?

— Я его совсем не знаю и видел всего один раз, в училище. Его приводил туда на выставку академик Брюллов. Вот я и задумал написать, уж больно понравилось мне его лицо, — сказал Степан.

— Значит, он опять в Москве. Надо его поискать и привести, пусть посмотрит, как ты его намалевал. Он любит художников, и сам немного рисует, — говорил Бродский, разглядывая работу Степана. — Тинелли — знаменитый фотограф. Фотографии ему удаются лучше, чем картины...

Степан не придал особого значения словам Бродского. Иностранец его больше не интересовал. Просто понравилось лицо, он написал его, и с тем до свидания. Он тогда не предполагал, да и не мог предполагать, какую огромную роль сыграет этот человек в его жизни.

На следующий день юркий итальянец появился в фотоателье. Он пришел в сопровождении Бродского. Итальянец сразу узнал Степана, улыбнулся все той же, расходящейся по всему лицу, светлой улыбкой и помахал ему рукой, словно старому знакомому. Спустя некоторое время Степана позвали к хозяину. Портрет из ретушерской уже висел на стене в его кабинете на месте фотографии какой-то московской знаменитости.

Итальянец, развалившись, сидел на диване, хозяин — за столом. Оба дымили трубками. Тинелли протянул Степану пухлую руку и проговорил, почти совсем не коверкая русские слова:

— Будем хорошими друзьями, молодой человек. Весьма польщен вашим вниманием. Портрет замечательный! Как вам удалось написать по памяти?

Бродский их представил друг другу. Тинелли счел обязательным добавить:

— Даниэль, коллега, маэстро Даниэль! Ты меня, Стефан, так называй — маэстро Даниэль.

Тинелли было более семидесяти лет, если не все восемьдесят.

Побыв немного с ними, Степан хотел уйти, но Тинелли поймал его за рукав.

— Не уходите, Стефан, сейчас пойдем все вместе обедать. Я приглашаю.

Приглашение итальянца Степана не очень-то обрадовало, хотя в общем-то он и не прочь побыть в обществе этого оригинального человека, соотечественника стольких великих художников. Но в ателье его ожидает много дел. Если он их не закончит днем, ему не придется спать ночью. Хозяин, конечно, ничего не скажет, но завтра потребует отчета о сделанном. У него уж такая привычка: его не интересует, трудно ли, легко ли ты справляешься со своими обязанностями, важно, что справляешься. Признаться, Степан ничего не имеет против этой привычки. Ему она даже нравится. Дело есть дело. И он прекрасно понимает, что обязан выполнять то, что на него возложено. Эта черта в характере Степана полюбилась не только хозяину, но и его товарищам по работе, частенько под различным предлогом возлагавшим на него свои собственные обязанности.

Они обедали в ресторане гостиницы, где остановился Тинелли. Степан, живя в Москве вот уже второй год, еще ни разу не был в ресторане. Привыкшему к грязным и полутемным трактирам, ему все здесь казалось необычным. Кругом сверкало от бронзовых люстр и хрустальных рюмок. На столах белоснежные скатерти, на полу ковры, на окнах — легкие шелковые шторы. Стены покрыты искусными фресками. «Вот, черт возьми, — думал он, оглядываясь по сторонам, — здесь в пору молиться, а не пить и есть. Прямо настоящий храм!..»

За обедом Тинелли без конца говорил, чем очень надоел Степану. Несколько раз он переходил то на немецкий, то на французский. Бродский хорошо говорил по-немецки, и им, вероятно, легко было бы разговаривать и на этом языке, но из-за приличия они снова возвращались к русскому. Обед затянулся почти до вечера. Степан не привык к такой медленной смене блюд. Вначале была холодная закуска, пили какое-то кислое вино, курили. После пересоленного бульона с сухарями, который ему не понравился, подали жареную индейку. Индейка была ничего, но мало, одним куском разве наешься. Затем опять пили вино, такое же кислое. Эдак можно пировать целые сутки и встать из-за стола голодным и не пьяным.

Когда собрались уходить, Тинелли попросил Степана помочь добраться до номера.

— Отяжелел, не могу подняться по лестнице, — сказал он, беря его под руку.

Но Степану показалось, что Тинелли не так уж и отяжелел, чтобы не добраться до второго этажа. Он, вероятно, еще не наговорился, и ему необходим собеседник. От Тинелли не ускользнуло, что Степан пошел с ним с неохотой.

— Как говорят русские, я сейчас тебя убью, — сказал он, опускаясь в большое зеленое кресло у себя в номере.

Он велел принести один из кожаных чемоданов, сложенных пирамидой в прихожей, и открыть. В чемодане сверху лежал пистолет. Степан с удивлением перевел взгляд с оружия на Тинелли — уж не правду ли он сказал насчет убийства? Тот, задрав голову, засмеялся. Клок седой эспаньолки затрясся от смеха.

— Нет, не бойся, не этим убью! — произнес он. — Пистолет необходим путешественнику, как вода в пустыне.

Он достал из-под белья и полотенцев два толстых альбома в красном сафьяновом переплете и протянул их Степану.

— Моя коллекция!

Степан еле удержал альбомы в одной руке. «Что за коллекция? — подумал он. — Должно быть, репродукции с картин...» Каково же было его удивление, когда на первых же листах он увидел фотографии нагих женщин в разных позах. Причем, это были женщины различных наций и народов — молодые, стройные, красивые. Степану на мгновение подумалось: надо быть выжившим из ума стариком, чтобы возить с собой такую тяжесть. Тинелли, видимо, умел читать мысли по выражению лица, и его сипловатый высокий голос поторопился разубедить Степана.

— Нет, мой друг, это не порнография. Это — искусство! Ты Венеру пишешь на полотне, я — фотографирую.

Степан невольно залюбовался фотографиями и должен был признаться, что они действительно выполнены с большим искусством. Модели безупречны, освещение тонкое, мягкое, ровное. Красками такое передать почти немыслимо.

А Тинелли между тем давал пояснения:

— Японка. Лучше японки нет женщины... Китаянка по сравнению с ней пустой мешок...