Подписи.

Группа инженеров-химиков.

Не обошлось и без таких курьезных записей: «Русское мещанство зашевелилось! Радо: искусство, искусство! Да, это ваше искусство!» И в конце одиночная неразборчивая подпись.

Центральные газеты откликнулись на выставку статьями в общем благожелательными, и лишь журнал «Искусство» нашел возможным напечатать статью некоего искусствоведа Валериуса, который сделал попытку объяснить причину успеха выставки Эрьзи тем, что народу приелись «казенные произведения». Газета «Правда» впоследствии справедливо раскритиковала его субъективное и тенденциозное выступление.

Эрьзя долгое время не знал о злосчастной статье в «Искусстве». Возможно, он так бы никогда и не узнал о ней, но кто-то преднамеренно принес журнал в мастерскую и оставил на самом видном месте. Прочитав ее, Эрьзя на длительное время потерял покой, сделался подозрительным и недоверчивым даже к своим друзьям. Борису Николаевичу Полевому, одному из частых посетителей его мастерской, пришлось приложить немало усилий, чтобы рассеять в нем эти необоснованные подозрения. Он написал обстоятельную и умную статью о творчестве Эрьзи, поместив ее в «Огоньке», с иллюстрациями последних его работ...

В начале весны следующего года, после выставки, в Доме литераторов на улице Воровского состоялся вечер, посвященный творчеству Эрьзи. Было решено на время вечера организовать небольшую выставку работ Эрьзи, и к нему поехали договариваться по этому поводу. Скульптор не стал ни с кем разговаривать и прогнал всех из мастерской. А Бориса Николаевича, как назло, куда-то срочно вызвали по делу. Нужен был человек, которому скульптор доверял. Позвонили Юрию Константиновичу Ефремову, ему было поручено произнести на вечере слово о жизни и творчестве скульптора. Тот пообещал уговорить Эрьзю, правда, не совсем уверенно. Но когда к Эрьзе пришли в сопровождении Юрия Константиновича, он оказался приветливее. Выслушав, для чего понадобились скульптуры, коротко бросил:

— Ладно, берите...

Отобрали двадцать работ, пообещав утром приехать за ними на машине.

Проводив гостей, скульптор вернулся в мастерскую. Надо было вывести на прогулку Леона, а то валяется на полу целыми днями. Совсем одряхлел. Эрьзя иногда с горечью думал о том, кто же из них кого переживет. Оба уже очень стары. И тут на одном из пустых ящиков на глаза скульптору попался журнал «Огонек» с красочной обложкой. Он его купил вчера вечером в киоске, когда прогуливал Леона: понравилось лицо девушки-казашки на обложке. Он не знал, кто она и зачем ее портрет поместили в журнале, да это и не имело для него никакого значения. Главное — лицо живое и энергичное. Он еще вчера, после возвращения с прогулки, все думал, а не вырезать ли это лицо, и никак не мог решить, что для этого лучше подойдет — квебрахо или альгарробо. Сегодня решение пришло само собой. Взглянув при сумеречном свете приближающегося вечера на журнал, скульптор сразу представил, как будет выглядеть эта казашка в альгарробо. Ведь ее кожа имеет такой же желтоватый оттенок, как это дерево.

— Вот, Леон, придется тебе сегодня обойтись без прогулки, — сказал он, обращаясь к собаке.

Эту новую работу Эрьзя хотел непременно присоединить к тем отобранным для завтрашней выставки в Доме литераторов. Прикрыв электрические лампочки бумагой, чтобы не таким ярким был свет, он выбрал подходящий кусок альгарробо, положил его на стол и включил компрессор. Его шум почти не беспокоил скульптора: компрессор стоял во втором чуланчике, а пневматический привод был протянут к рабочему столу. Закончив грубую обработку будущей скульптуры, он переключился на бормашину. Работая с деревом или камнем, он редко пользовался предварительными эскизами, заранее знал, исходя из материала, как будет выглядеть законченная вещь. Многолетний опыт и точный глаз его никогда не подводили...

Борис Николаевич заехал за Степаном Дмитриевичем на автомобиле, и тот всю дорогу жаловался ему на каких-то «авантюристов», которых он прислал за скульптурами.

— Что вы, Степан Дмитриевич, какие же это авантюристы? Это же работники центрального Дома писателей.

— Черт их знает, на лбу у них не написано, кто они такие. Надо было сказать заранее, — не унимался Эрьзя.

Его появление в Доме литераторов встретили дружными аплодисментами. Он прослезился и потом долго протирал очки белым платочком, жалуясь на яркий свет...

Никто из присутствующих в зале, кроме Юрия Константиновича, не знал, что «Казашку» Эрьзя сделал прошлой ночью. Работники Дома литераторов обратили внимание лишь на то, что скульптур стало на одну больше. И когда Юрий Константинович сказал об этом залу, все поднялись и долго аплодировали семидесятидевятилетнему скульптору. Не единожды пришлось прослезиться виновнику торжества на этом вечере, где его так тепло чествовали...

К себе в мастерскую Эрьзя вернулся поздно вечером. Спать не хотелось, несмотря на то, что прошлую ночь провел без сна. Решил вывести Леона на прогулку и, прохаживаясь по освещенной улице, делился с ним своими впечатлениями. Глухая собака, словно бы понимала его, мотала в ответ головой и тихо скулила.

Утром к скульптору зашла Елена Ипполитовна и застала его за работой.

— Посиди со мной немного, я пришла проститься, — сказала она, опускаясь на ящик.

— Ты что, помирать собираешься? — отозвался он бодрым голосом.

— Уезжаю в Геленджик. Чего по Москве мотаюсь? Тебе я не нужна...

— А я тебе нужен? — усмехнулся Эрьзя.

— И ты мне такой не нужен — ворчливый и упрямый.

— Ну вот и договорились...

По его тону она поняла, что он обиделся, и спросила:

— А тебе не приходит в голову, что мы можем больше никогда не увидеться?

— Если и увидимся, то это уже ничего не прибавит.

— Ты уже стар, Степан...

— А ты молода! — оборвал он ее, обидевшись еще больше. — Чего хоронишь меня раньше времени?

— Никто не может ничего знать наперед, — сказала она притихшим голосом. — Мне бы хотелось расстаться с тобой по-доброму, по-дружески. В Москву я больше, возможно, не приеду. И приезжала-то лишь ради тебя...

— Ну ради меня и уезжай! Пришла и каркаешь тут, как старая ворона.

Елена Ипполитовна хорошо знала его и давно догадалась, что сердится и обижается он именно из-за того, что она уезжает. А что ей еще оставалось делать? Того, что произошло тридцать лет назад, уже не поправишь. Слишком много пролегло между ними за это время. У каждого была своя жизнь. Теперь оба они стоят у ее конца.

Он немного смягчился и спросил, когда она уезжает.

— Я тебя провожу.

— Не надо, Степан. Зачем тебе таскаться по вокзалам? Поезд отходит поздно ночью.

— Ну как хочешь...

В ее присутствии Эрьзя держался, всем своим видом показывая, что ее отъезд для него ничего не значит. Но, оставшись один, опустился на колени, обнял Леона и заплакал. С уходом этой женщины будто оторвался от его души целый кусок жизни...

Одним из частых посетителей скульптора был художник Николай Васильевич Ерушев, мордвин по национальности. С ним Эрьзя познакомился через племянника Михаила Ивановича. А когда Степан Дмитриевич получил квартиру на Песчаной, Ерушев помог ему с пропиской и переездом. С тех пор они сделались почти друзьями. Скульптору нравился этот неразговорчивый, медлительный человек с черными усами и копной густых волос. Он обычно приходил в сумерках, рассчитывая на то, что Степан Дмитриевич уже не работает. Они подолгу курили, рассказывая друг другу о своей жизни. У обоих она была богата событиями и приключениями. Один много странствовал, много видел, другой — участник революции и гражданской войны, старый большевик. Свою неторопливую беседу они услаждали крепким чаем: оба любили этот напиток.