— Какая длинная зима... — И собралась уходить.

— А разве... разве ты не катаешься на санках? — пробормотал Степан.

— Прошлую зиму каталась, а теперь мама не разрешает, — простодушно призналась Анюся. — Говорит, ты стала большая, нельзя, неприлично. А я большая, правда? Ну, скажи, только честно. Большая?

Степан смутился, покраснел и с ужасом почувствовал, как уши его наливаются жаром и какие они ужасно большие и толстые. И это она видит!

— Да, большая, — пролепетал он.

— Скажи, а я красивая? — весело, без всякого смущения, без тени запинки, точно играя, спросила Анюся. — Ну, скажи, ты ведь художник, ты должен знать.

— Красивая, — прошептал Степан, опуская глаза и тут же опять со страхом взглядывая на нее.

— Красивая, правда?!

— Правда...

— Ой, как хорошо! Вот счастье!.. — И она запрыгала по мастерской к двери. — Пойду скажу маме, что я красивая! Вот счастье!.. — Вдруг она остановилась у порога. — Скажи, а я тебе нравлюсь? Только честно. Ну, скажи, считаю до трех. Раз, два...

— Нра... Ндра...

— Что? Что ты сказал? Я не слышу.

— Ндравишься...

— Правда? Вот счастье! А может, ты меня любишь?

— Люблю, — выпалил Степан.

Они стояли как в столбняке, уставясь друг на друга со страхом и изумлением. Степан медленно бледнел и сделался белым как снег, а Анюся вдруг вспыхнула, закрыла лицо руками и убежала.

Дня три Степан не видел Анюси. Она не показывалась в мастерской, не раздавался ее голосок и на кухне, сколько ни вслушивался Степан. По вечерам, когда в доме все затихало, он стоял возле лестницы, но и тут не слышал Анюси. Он боялся спросить о ней даже у Фроси.

«Она меня презирает, ей стыдно...» — думал Степан с отчаяньем. И он не находил себе места, не мог работать, — все валилось из рук. Он мог только смотреть на свой рисунок.

Однажды, когда он сидел на кухне и все выжидал удобного момента спросить у Фроси, где Анюся, к ним в необычное время пожаловал покровский священник.

— Хозяева у себя? — спросил он у Фроси в прихожей.

— У себя, батюшка, — сказала Фрося.

— Иди скажи...

Фрося тяжело потопала по лестнице, а священник, подождав минутку, двинулся за ней.

Степан ушел в мастерскую.

Вдруг через какое-то время влетела к нему Фрося и, радостно вытараща глаза, сообщила:

— Наша Анюська замуж выходит!

— Как это?..

— Да как все девушки замуж выходят, не знаешь, что ли?

— Да за кого, говорю! — крикнул Степан.

— Да за этого, который все щиплется в коридоре, когда шубу свою подает...

— Да откуда я знаю, кто тебя щиплет! — крикнул Степан, теряя рассудок.

— Ну, этот, который учитель! А поп сватом приходил. — И Фрося счастливо улыбалась, сияя своим толстым лицом.

— Перестань улыбаться! Убирайся!

Фрося испуганно попятилась, толкнула задом дверь и исчезла.

Степан бегал по мастерской из угла в угол. Он готов был все тут разнести в щепки, переколотить все иконы и доски. На глаза ему попался тот самый злосчастный рисунок, и он в один миг разодрал его на клочки.

Все! Он не может больше ни минуты находиться в этом доме. Пусть тут живет этот, со свинячьими глазами!.. Степан сорвал с вешалки пальто, схватил шанку и выбежал на улицу.

Мороз, к вечеру еще и с ветерком, не остудил Степана, не успокоил его намеренья уйти от Ковалинского. Он ходил по улицам в надежде встретить Яшку — он бы что-нибудь присоветовал. Но Яшка не попадался, да и прохожих на улицах стало к вечеру мало.

Степан направился домой — делать было нечего, не ночевать же на улице, да и ноги уже замерзли в тесных сапогах. Ничего, завтра он разыщет эту художественную школу, и Яшка что-нибудь присоветует!.. Завтра! А там...

Кто-то стоял на крыльце. Степана точно толкнуло. Анюся! В сумерках тревожно блестели ее большие глаза.

— Ты чего здесь? — недобро спросил Степан.

— А ты где ходишь? — тихо сказала девушка. — Я тебя жду...

— А чего меня ждать? Тебе надо жениха ждать, а не меня.

Помолчали.

— Значит, ты... ты... — горько сказала Анюся. На глазах у нее сверкнули слезы. — Ты... Ты обманщик!..

— Я-то?! — Степан даже задохнулся. — Я убью этого!..

— Правда? Ты из-за меня его убъешь?

— Из-за тебя. Из-за кого же еще, ведь он...

— Не говори, не надо, он больше не придет к нам, ну его, мы ему отказали.

— Ты не пойдешь за него замуж, нет?

— Нет. А скажи... Она замолчала. — Ты... ты... — Она не могла выговорить того слова, которое еще третьего дня так легко, так весело и просто слетело у нее с губ. Но и Степан уже не мог сказать вслух этого же самого слова, точно оно за эти три дня приобрело какой-то иной, не выговариваемый на человеческом языке смысл.

— Да, — сказал он. — А ты?..

— Да, — прошептала она, закрывая глаза и слыша совсем рядом частое теплое дыхание Степана.

К весне Ковалинский получил большой заказ на роспись церкви в селе Можаров Майдан. Это село находилось в Курмышском уезде Симбирской губернии. Работа и в самой Казани оказалась, и Степан втайне надеялся, что Петр Андреевич оставит его здесь, а сам поедет с нанятым мастером в Можаров Майдан. Степану казалось невозможным и дня прожить, не увидев Анюси. Но Ковалинский распорядился иначе — он сам решил остаться здесь, а Степана с иконником Соловецкого монастыря Дмитриевым послал в село.

Дмитриева звали Владимир Илларионович, а лет ему было много — около пятидесяти. А ростом маленький и сухой, как щепка. Волос на голове совсем мало — только на затылке да на висках, но и те сизые от седины.

Вечером, когда они легли на свои постели в мастерской, Дмитриев сказал:

— Ты, я замечаю, хозяину свой человек. Давно живешь у него?

— Да уж три года будет, — сказал Степан.

— Ну и как, хорошо?

— Ничего. А что?

— Да так, — сказал Дмитриев и замолчал. Он вообще говорил мало, а когда работал, постоянно курил трубку.

В Можаров Майдан Дмитриев и Степан выехали после пасхи, когда немного спал весенний паводок и по Волге стали ходить пароходы. Проводить их на пристань пришли Ковалинский и Анюся. Степану так и не удалось остаться с Анюсей наедине и проститься с ней пришлось только за руку. При отце он постеснялся ее поцеловать, как это у них уже повелось с того самого вечера.

— Что, жаль расставаться? — с усмешкой проговорил Дмитриев, когда пароход стал медленно отходить от дебаркадера.

А позднее, получше приглядевшись к Степану, к его работе, он так говорил Степану:

— Послушайся моего совета, не вешай себе на шею тяжелый камень. Истинному служителю живописи камень на шее ни к чему. Жена — камень на шее художника. Само собой разумеется, если хочешь на всю жизнь остаться иконником, то, пожалуй, лучше всего жениться. Хорошая жена может быть в этих заботах хорошей помощницей, потому что теперь иконы — это в основном торговля. Ну, ремесло, конечно. Но столько строится церквей, такой спрос на нашего брата, так уж какое тут искусство!.. Любой богомаз сходит за мастера. И женишься, вдвоем с папашей такими делами будете ворочать — он мужик в этих делах разворотистый... Но, впрочем, мне кажется, что иконы — не твое дело, я видел твои работы в мастерской. Хотя,— добавлял Дмитриев, помолчав, — бог его знает...

Степану хотелось, чтобы Дмитриев говорил и говорил — слушать его было тревожно и радостно, однако Владимир Илларионович так всякий раз обрывал свою речь: «Бог его знает...»

Можаров Майдан — большое русское село, стоит в верстах двух-трех от реки Пьяна, немного выше от ее впадения в Суру. Степан и Дмитриев добрались до него к вечеру, сев в Васильсурске на пароход, идущий вверх по Суре. Священник отец Севастьян, в приходе которого была построена новая церковь, пригласил живописцев жить к себе. Большой его дом, составленный из двух изб с приделом посередине, стоял за старой деревянной церковью. Возле дома имелся двор и на всю усадьбу огромный плодовый сад.