Впрочем, иной дороги у него уже не было, и никакая сила не могла удержать его здесь, в Алатыре. Что-то в нем самом было сильнее и этой темной осенней алатырской ночи, и неизвестности будущей казанской жизни, и нищеты, которая, правда, не тяготила его, но только спутывала ноги и мешала. Теперь он переступил и ее, и билет, который получил в вокзальной кассе, Степан так сжал в кулаке, точно его собирались отнимать.

В полночь к вокзалу в клубах шумного пара подкатила машина — черная блестящая громада на страшных колесах, протащила за собой вагоны с темными окнами, и Степан испугался, что вагоны не остановятся и не возьмут его. Сердце его замерло от тоски. Но вагоны вдруг дернулись, лязгнули сцепками. Степан бросился по платформе в самый конец состава, протянул смятый билет кондуктору, тот долго разглядывал его в тусклом свете фонаря — за стеклом горел огарок свечи. «Вдруг не пустит! Вдруг что не так!..» И у Степана опять похолодело под шапкой.

— Полезай, — сказал кондуктор сонно и зевнул.

Степан взлетел на высокие ступени вагона.

В самом вагоне было душно, темно, пахло овчиной и мокрыми онучами. И по всем лавкам спали люди: кто сидя, кто на полу... Степан нашел свободный краешек скамейки и примостился. И вот громко зазвякал вокзальный колокол, машина где-то вдалеке прогудела, покатился, все нарастая и усиливаясь, железный лязг, и вдруг вагон дернулся, колеса нехотя заскрипели внизу, и поплыли за мутным стеклом окна огни Алатырского вокзала...

Казань, куда Степан так стремился, оглушила его невообразимым многолюдьем, гомоном, толкотней и шумом, и это всеобщее неостановимое движение вынесло Степана с платформы на привокзальную площадь и здесь оставило его для самостоятельного действия.

День был тусклый, холодный, моросил дождь со снегом, булыжная площадь блестела грязью, возле мостовой натекали огромные лужи, и лошади, то и дело подлетавшие к вокзалу с легкими рессорными колясками, разбрызгивали эти лужи на замешкавшихся прохожих.

А за площадью тесно стояли высокие каменные дома, а еще дальше, в мокром осеннем сумраке громоздились над домами белые церкви с тусклыми куполами и легко, как тени, стояли татарские мечети.

Оглядевшись, Степан двинулся за толпой каких-то мужиков, несших на плечах завернутые в рогожу пилы, — точно такие же мужики ехали с ним в вагоне, и он подумал, что это они есть. Но эти были другие, да и этих скоро потерял Степан, налетев на встречного человека в шинели с блестящими пуговицами.

Но вот стало уже темнеть. Степан устал, замерз, сапоги промокли, в пустом животе злобно и нетерпеливо урчало. Однако он не знал, куда идти, и уже искал, где бы присесть, отдохнуть, как вдруг его внимание обратилось на какую-то чудную башню: не колокольня, потому что колоколов Степан не увидел, не мечеть, потому что вместо полумесяца на огромной высоте раскинул черные крылья двуглавый орел. Да и сама башня была словно какой-то памятник — такой далекой древностью веяло от серых замшелых камней цоколя.

— Дядя, это чего такое? — спросил он у быстро шагавшего господина в ровной шляпе и черном пальто с бархатным воротником.

Господин удивленно остановился, поглядел на Степана, потом на башню и, улыбнувшись, сказал:

— Это, мальчик, башня Сююнбеки.

— Сююнбеки?.. — повторил Степан, как бы стараясь вспомнить, что означает это напевное слово.

Но, конечно, вспоминать ему было нечего, и господин, тотчас поняв это, сказал:

— Сююнбека — татарская царица, она жила триста лет назад. В ее честь и построена эта башня.

— Она была хорошая?

Господин опять улыбнулся.

— Она была красавица, мальчик, каких Казань с тех пор не видела. — И, отступив на шаг, повернулся и пошел своей дорогой дальше.

На вокзале в зале ожидания третьего класса все скамьи оказались заняты, и Степану пришлось топтаться на ногах, пока он не осмотрелся и не увидел в одном углу возле табором расположившихся цыганок свободное место. Мужчин в этом таборе не было — только малые ребятишки да женщины.

«Их мужья, может, где-нибудь бродят по своим воровским делам», — Степан вспомнил про тех двух цыган-конокрадов, с которыми расправились в Сутяжном. Одного из них тогда похоронили на скотском кладбище, другого увез с собой становой пристав. Вполне возможно, что среди этих цыганок есть и их жены. Возле этого табора и сел Степан, потому что ноги уже не держали его. Цыганки сначала притихли, завидев его, но потом, видимо догадавшись, что он ничего не понимает, застрекотали снова. От них отделилась одна молодая цыганка, на вид еще почти девочка, но с грудным ребенком на руках. Если бы она не кормила ребенка грудью, то можно было подумать, что она действительно девочка.

— Предсказать, бриллиантовый, твое будущее? — сказала она, опускаясь перед ним на колени. Одной рукой она придерживала ребенка, другую протянула вперед. — Положи сюда денежку, будешь знать, что ожидает тебя впереди.

Степан окинул взглядом ее пестрый цветастый сарафан, накинутый на плечи большой шелковый платок зеленого цвета и смуглое продолговатое лицо с горящими, точно угли, глазами, потом проговорил:

— Положить нечего, денег у меня нет.

— Кто тебе поверит, яхонтовый, что у тебя нет денег. Знаю, много нет. — Она мигнула ему черным глазом и вкрадчиво продолжала: — Все равно одну медяшку найдешь, чтобы прикрыть пустую ладонь. Не жадничай, положи, не раскаешься.

Степан нащупал в кармане свои медяшки, выбрал из них поменьше. Оказалось — семишник.

— Еще одну положи, бриллиантовый, видишь, ладонь совсем пустая, — сказала она.

Степан опять полез в карман и вынул другую монету. Оказалось — алтын. Цыганка зажала деньги в руке, улыбнулась и с деловитой сосредоточенностью заговорила:

— Тебя, бриллиантовый, ожидает светлое счастье. Жить будешь в большом городе, женишься на красивой, богатой девушке. Она тебе нарожает много детей, все будут мальчики, такими же бриллиантовыми, как ты сам... Положи, бриллиантовый, еще одну денежку, я скажу имя твоей будущей жены. — И она снова протянула узкую розовую ладошку, на которой только что лежали деньги.

У Степана оставался последний пятак, и, думая об этом пятаке, он сказал:

— Теперь уж правда ничего нет, скажи мне так это имя...

— Нехорошо обманывать бедную женщину, — укорила цыганка, да так проникновенно, что Степан смутился... — Положи, не скупись...

Степан вынул из кармана последний пятак.

— Жену твою будут звать Анной, — сказала цыганка, улыбаясь, и быстро поднялась с колен.

Степан недолго горевал о деньгах — сон быстро сморил его, и всю ночь он проспал как убитый.

Утром его разбудил подметальщик. Степан вскочил, ничего не понимая в первую минуту — где он? Но опомнился, стал искать мешок, который у него был вместо подушки. Мешка не было. Не было в углу и цыганок.

— Чего осматриваешься? — спросил подметальщик.

— Мешок у меня был, да ночью, знать, убежал, — ответил Степан.

— Хе-хе-хе, — хрипло засмеялся подметальщик. — На то тебе и Казань, чтобы рот не разевать. Здесь тебя самого могут украсть и сварить на мыло. Издалека прибыл?

— Из Алатыря, — ответил Степан.

— Слыхал. Здесь есть твои земляки, работают в депо...

Что Степану до земляков? Да и не в депо он приехал работать — депо и в Алатыре есть, а приехал он учиться в настоящей иконописной мастерской. И не знает ли дядя, где тут есть иконописные мастерские?

Нет, подметальщик не знал, и Степан отправился бродить по Казани. Опять была слякоть, холод, несло дождь со снегом, и Степан, выбрав где-нибудь тихий уголок возле булочной, стоял и вдыхал запах теплого хлеба. И есть вроде бы не так хотелось.

Потом он стал спрашивать прохожих, не знают ли они, где иконописная мастерская? Кто спешил, тот даже и не останавливался, чтобы ответить. Кто останавливался и вникал в просьбу Степана, тот не знал, где мастерская.