— Ты не цыган? — спросил у Степана мужик. — Ты чего тут в поле ночью делал?

— Спал, — признался Степан.

Ванятка презрительно засмеялся, потому что, по его понятию, в поле спят только воры и цыгане.

— Да отлупить его!..

— Да погодь ты, — крикнул мужик. — А как ты сюды попал? — спросил мужик у Степана.

— Я вчера шел из Ардатова, в поле меня настигла ночь, решил здесь заночевать, — стал рассказывать Степан.

— Из Ардатова, говоришь? Но здесь и близко нет дороги на Ардатово. Тут, парень, чего-то не так. Ты что-то путаешь, — усомнился мужик.

— А я что говорю! — торжествовал Ванятка.

— Я шел без дороги, лесом,— оправдывался Степан.

— Добрый человек без дороги не ходит. Так что мы тебя поведем в село, — вынес решение мужик. — Там разберутся, — добавил он. — Пошли. — И сам залез на смирную толстую лошадь.

Степан взвалил ящик на плечо и поплелся, как арестант, впереди верховых. Было еще очень рано, утро только начиналось. Над лощиной висел белесый туман. Из села доносились рев коров и блеяние овец.

— Ночью тут на лошадях не проезжали, не видел? — спросил мужик.

— Видеть я не видел, но вроде слышал, как поблизости проскакали на лошадях, — сказал Степан. — А точно не помню — когда, я спал.

— А что это у тебя за ящик?

— Это стекло, я стекла по деревням вставляю.

— Ну, точно! — обрадовался Ванятка на лошади. — Он вот пройдет по селу, посмотрит, что и как, потом передает своим товарищам. Точно, это из той компании!..

— Ты врешь! — сказал Степан из-под ящика.

— Иди, иди, там разберемся.

Когда Степана вели по улице, ребятишки бежали за ним и кричали: «Конокрада поймали!», «Конокрада ведут!» Женщины выходили посмотреть на «конокрада». Степан шел с опущенной головой, неся на плече ящик. Его привели в дом для заезжих, присматривать за ним остался десятский, седой заспанный старик в сером зипуне, с увесистой палкой в руках. Палку он держал на манер ружья.

— За какое дело ты взялся, парень, — начал он внушать строго. — Разве конокрадством человек может долго промышлять? Уведешь одну лошадь, на другой поймают, и тут тебе конец. Потому что конокраду нет прощения.

— Я, дедушко, не конокрад! — старался Степан убедить старика.

— А кто же ты, как не конокрад? Зерно воровать пешком не ходят, потому что мало его унесешь. Стало быть, ты самый настоящий конокрад!

— Зачем ты так говоришь, меня же не поймали на воровстве...

— Хе-хе, парень, если бы тебя поймали, ты бы и не дышал. А теперь вот приходится тебя сторожить.

Степан замолчал. Если человек уперся, ему все равно не докажешь, потому что он не хочет ничего другого и понять. Степан сидел на лавке в пустой избе и мучительно думал, как теперь вырваться на волю и пойти дальше. Тогда он уже не будет ночевать в полях возле деревни, а попросится на ночлег в дом.

К концу дня привели настоящих конокрадов. Их нагнали где-то в Ардатовском лесу. И весь обратный путь их гнали пешком и стегали кнутами. Их было двое. По черным бородам и смуглым лицам в них можно признать цыган. Один пожилой, другой помоложе. Исхлестанные кнутами, они еле держались на ногах. Из носа пожилого цыгана тонкой струйкой сочилась кровь. Перед окнами заезжего дома их сразу же окружила плотная толпа. Все зло орали, а потом начали бить. Били чем попало — палками, кулаками, кирпичами. Били все — мужчины, женщины, дети. Цыгане повалились на землю. Люди мстили за кражу в тяжелых трудах нажитых лошадей. Это понимал Степан, но сердце у него дрожало — ведь били людей!

Про него самого на время забыли. Старик-десятский, который сторожил его, тоже вышел из избы и принял участие в расправе над конокрадами. Он размахивал своей палкой, взвизгивал, бодря озверевшую толпу.

Наступили сумерки. Толпа постепенно рассеялась. Перед казенной избой остались лежать на истоптанной и окровавленной траве два неподвижных тела. Какая-то сердобольная женщина принесла от колодца ведро холодной воды и окатила избитых цыган. Потом двое мужиков перенесли цыган в избу, где в одиночестве сидел Степан, и положили их на пол. На Степана они и не посмотрели, Степан не знал, сторожит ли его кто-нибудь. Может, сторож сидит на крыльце? В избе стало темно. Цыгане на полу лежали без движения, словно брошенная одежда.

Чувство страха и отвращения ко всему на свете все больше и больше охватывало его. Он знал злых людей, но озверевших еще не видел. И сердце его леденело от мысли, что утром люди придут и убьют его, как убили этих цыган... И отчего-то ему вспомнился вдруг Колонин, его пьяная, злая ненависть к красоте, которую с особенной жаждой терзают люди. Может быть, Колонин тоже видел, как бьют конокрадов?..

В темноте послышался стон. Потом голос: «Пить». Степан принялся шарить по избе в поисках ведра, борясь со страхом. Ничего не найдя, он вышел на крыльцо. На крыльце, привалясь на ступени, сидели двое мужиков. Они спали. Но один тут же открыл глаза.

— Тебе чего?

— Там один... просит пить, — сказал Степан.

— Пить? — переспросил мужик и подтолкнул товарища. — Слышишь, цыган хочет пить.

— Ну так принеси, коли хочет, — ответил ему товарищ.

— В картузе, что ли, я принесу?

Повздорили немного спросонок, но вот один пошел к пожарному сараю за водой. Степан присел на ступени.

— Настоящие воры нашлись, так для чего меня держите здесь? — спросил он у другого мужика, который опять уже задремывал.

Караульщик зевнул и сонно сказал:

— Я почем знаю. Не я тебя сажал. Меня поставили на караул, я и караулю.

— Я никакой не вор, я шел но своим делам...

— Завтра приедет начальство, оно разберется и с тобой, и с цыганами.

— Какое начальство? — встрепенулся Степан.

— Становой пристав али урядник.

Степан притих. Вот оно как все вышло!..

Вернулся второй караульщик с ведром воды.

— Иди напои их, — сказал он Степану.

Но напоить пришлось лишь одного, второй продолжал лежать без движения. Степан поставил ведро на пол у изголовья цыгана и наклонился к его лицу. Цыган со стоном и оханьем повернулся на бок, немного приподнялся, вытянув голову, и долго пил через край. В темноте вода заливала ему лицо, плескалась на пол. Слышно было, как его зубы стучали о железо ведра. Напившись, цыган с большими усилиями приподнял тело и сел, упираясь руками в пол. И, посидев так, вдруг опять качнулся и, как сноп, повалился, стукнувшись головой о стену.

— Обмолотили мои косточки, — хрипуче простонал он и затих до утра.

Утром стали собираться люди, в основном бородатые старики, которым дома делать было нечего. Двое десятских намерились поднять цыган и посадить на лавку. Сначала перетащили молодого, прислонили спиной к стене. Цыган сидел, точно мочальный тюк — вот-вот снова рухнет на пол. Один из десятских плеснул из ведра себе на ладонь и смыл с лица цыгана запекшуюся кровь. Затем они подошли ко второму, тронули его и тут же отпрянули.

— Э-э, старики, он того, окоченел. — И на лице десятского показалась горестная печаль, точно это умер его родственник.

Цыгана тронули и другие, словно сами хотели убедиться в смерти человека.

Молодой цыган все так же бессознательно качался на лавке и не падал.

— Что же теперь делать? — сказал вчерашний десятский с той же палкой в руках.

— Ответ держать, вот что делать! — произнес пожилой мужик с светлой окладистой бородой, которого вчера Степан не видел ни в поле, ни в толпе людей.

Старики поежились, нахмурились и подались вон из избы. Вскоре остались лишь двое десятских и тот светлобородый мужик, который сказал об ответе. Давеча он все поглядывал на Степана, а теперь присел рядом на лавку,

— Ты, парень, из каких сторон к нам прибился? — тихо спросил он.

— Из Алатыря, — ответил Степан.

— Сам-то ты городской али сельский?

— Сельский.