Он вытеснил Степана из лавки, а сам остался в дверях.

— Да совсем не задаром, — сказал Степан. — Хочешь, я напишу икону, хорошую.

— Хе, — усмехнулся лавочник. — Сколько живу на свете, такого покупателя ни разу не встречал. Ей-богу, не встречал! Он нарисует мне икону! На кой шут сдалась мне твоя икона? У меня их дома и без того целый угол.

— Не нужно тебе, продашь кому-нибудь, — сказал Степан.

— Вот еще новости! — изумился хозяин лавки. — Дед мой и отец торговали стеклом и мне заказали торговать этим товаром. А ты — иконы. Нет, парень, это мне не подойдет. Есть у тебя деньги или зерно, пожалуйста, а нет, проваливай.

Но Степан не сдавался. Да и что ему было делать?

— Тебе, знать, не все равно чем торговать — стеклом или иконами? — упрямо сказал он.

— Ты, парень, видать, не русский, если не разумеешь русского языка, — сказал лавочник. — Я же тебе сказал — иконами не торгую. На каком языке тебе объяснить? На татарском?

— Скажи на мордовском, тогда пойму.

— Э-э, да ты никак эрзянин?! — от удивления лицо его просветлело. — У меня отец с матерью тоже были эрзяне, но я не умею по-эрзянски. — Он как-то сразу заметно переменился, смотрел на Степана совсем другими глазами. — Тебе для чего понадобилось стекло? — тихо спросил он, точно бы прикасаясь к какой-то тайне.

— Чтобы денег заработать, — ответил Степан.

— Вот уж и правда, такое удивительное занятие для себя может придумать лишь эрзянин!

— У меня есть стеклорез, я буду стеклить окна!

Лавочник какое-то время задумчиво молчал, соображая, должно быть, как разуверить этого простофилю в его глупом намерении, но ничего не придумал.

— Ладно, приходи завтра, посмотрим. Теперь скоро вечер, мало осталось времени на разговоры, а с тобой, как я вижу, не быстро сговоришься...

Степан до темноты расхаживался по базарной площади, затем облюбовал одно крылечко для ночлега, но во дворе отчаянно залаяла собака, а вскоре вышел и хозяин дома. Степану пришлось искать другое крыльцо. Наконец уже в темноте он его нашел, посидел немного и, убедившись, что здесь собак нет, а в доме все тихо-мирно, постелил пиджак, под голову положил мешок, привалился и уснул как убитый.

Наутро лавочник и Степан продолжили свою беседу.

— Вот чего я никак не могу понять, — говорил хозяин. — Коли ты можешь делать иконы, зачем же тебе связываться со стеклом?

— Для того чтобы писать иконы, нужна краска, масло. Где я их возьму? Ведь они стоят дороже стекла, — сказал Степан.

— Оно так, — согласился лавочник. — У нас в Ардатове краски не найдешь. Я иногда привожу из Казани охру и сурик для полов и крыш, да и то редко. Невыгодно, строятся у нас мало, кому нужна краска. Стекло, конечно, дело другое.

— Вот я и говорю — дай стекла мне.

— Стекла? Я не даю, а продаю. Ну, чего у тебя есть?

— Напишу икону.

— Тьфу ты! Дались мнетвои иконы. Для чего они мне нужны? Ты мне подавай деньги.

Степан нетерпеливо дернул плечами. Что он за тупой человек, никак не может понять, что у Степана нет денег. Право, такой глупый человек, а еще эрзянин!..

— Если бы у тебя было что оставить под залог, тогда, может, я бы тебе и дал листа два, — сказал примирительно лавочник. — А чего у тебя есть?

— Вот если пиджак, — сказал Степан и отогнул полу, показывая подкладку.

— Этот пиджак и с дороги никто не поднимет, если случится тебе потерять его. — Он посмотрел на его сапоги. — Нешто оставишь обувку? Сапоги вроде ничего... Сам обуешь лапти.

Пожалуй, это верно, в лаптях ходить лучше будет. Да и чего жалеть эти сапоги? — они уже малы. Степан махнул рукой и согласился. Он снял сапоги, отдал их лавочнику. Мешок разорвал на портянки, здесь же свил из мочалы оборы. Лавочник дал ему старые лапти и три листа стекла, посоветовав разрезать их на мелкие карты. Нашелся и старый стекольный ящик, куда поместились и все прочие вещи: банки с остатками краски, скляночка с маслом и кисточки.

И Степан отправился в путь. Сначала дорога шла лесом. Вспомнив вчерашний день, он решил, что по лесу идти будет прохладнее. И верно — идти по лесной дороге было куда веселее. Вот если бы вместо ящика был вчерашний мешок, а то плечо разболелось. Но и это еще полбеды. Главное — ужасно хочется есть. Утром, уходя из Ардатова, он ничего не ел, трезво рептив, что в первой же деревне застеклит окно и его покормят. А тут и просвета не видно. Стоит без конца и края глухой лес.

Но вдруг так повеяло с поляны земляничным духом, что Степан поскорей снял ящик с плеча. И верно — вдоль дороги по полянкам было очень много спелой крупной земляники. И он ел ее горстями, потом набрал в картуз и тоже съел.

Уже день клонился к вечеру, когда Степан выбрался на свежие вырубки, залитые вечерним золотым солнцем, запахом земляники, усыпанные белым крупным цветом ежевики. По-вечернему звонко пели птицы, и во всем чувствовалось близкое человеческое жилье. Но сил уже не было ни радоваться, ни спешить, и Степан едва волокся. Наконец ясный солнечный простор мелькнул сквозь деревья, и Степан выбрался к полю — высокая отцветающая рожь стеной подступала к дороге.

От этого внезапного простора, тишины, близкого человеческого жилья у Степана закружилась голова. Он больше не мог идти, ноги подламывались. Где-то уже близко лаяла собака, слышался и звонкий ребячий голос...

«Отдохну немного...» — решил Степан. Он снял проклятый ящик со спины, положил его и сам лег прямо не обочине на пыльную траву. Какая блаженная сладость полилась по всему утомленному за день телу!.. Степан не чувствовал ни земли под собой, ни ящика под головой, — все было мягче райской перины. Он куда-то поплыл под вечерним небом, на котором уже выступили первые бледные звездочки. И в гаснущем от усталости сознании мелькнули прощально и счастливо лица матери и отца, которые уже простили ему напрасную трату барана, и теперь их сердца свободны для радости за Степана. Куда влечет его дорога, он и сам не знает, но противиться этой странной увлекающей силе у него нет и желания. Он вовсе не завидует счастью Михала Назарова, — прощай, добрый Михал! — как и Михал не завидует его дороге. Прощай и ты, Дёля, и будь счастлива навеки веков!..

Степан плывет под мерцающими теплыми звездами в свою прекрасную Даль, и большой ковш Медведицы дарует ему прохладу родниковой воды из бочажка у Бездны. И как звенит живой ночной простор вокруг Степановой плывущей лодки: и ночные кузнечики, и дергачи, и легким стремительным аллюром несутся по кругу быстроногие кони!..

Степан просыпается от близкого топота и людского гвалта. Это похоже на какой-то страшный обвал, на крушение.

Вокруг него стоят человек десять верховых. Кричат, размахивают кнутами или хворостинами, и кто бос, кто в исподней рубахе, без картузов. И все точно безумные, точно ночные дьяволы, нечистая сила. Или они снятся ему?..

— Это не иначе, как из ихней компании! — кричит здоровенная хриплая глотка.

— Отстегать как следует кнутом! — вторит ему визгливый петушиный голосок. И тотчас щелкнули плетки, Степан зажмурился.

— Погодите, мужики, так нельзя, надо сперва разобраться, — раздается вдруг спокойный голос.

— Чего там разбираться, стегани его разок-другой, он сразу заговорит!

— Пока его стегаешь, те уйдут — коней-то нет!

— Айда, ребята, дальше, тут нечего стоять, они не успели далеко уйти! — крикнула здоровая глотка, и тяжелый топот копыт сотряс землю. Но возле Степана остались пожилой рыжебородый мужик и двое молодых парней. Они словно надеялись, что вся истина здесь, и не поспешили за ватагой. Пощелкивая кнутами, они встали перед Степаном.

— Говори, вражий сын, куда подевали лошадей?! Если не скажешь, сейчас отстегаем вкровь!

— Погоди ты, Ванятка, — сказал темнобородый мужик. — Парень вовсе без памяти, да и не цыган будто бы...

— Один корень у этих бродяг! — не сдавался Ванятка, потому что рука у него зудела.