Стал работать в лесу и Степан. Пока не установился зимний путь, ходили пешими в делянки валить лес и кряжевать, и поначалу Степана охватил азарт этой новой работы. Ранние поспешные вставания, густой утренний сумрак, нетронутая мягкая пороша по твердой застывшей дороге, дремучая тишина черного леса, когда из-за каждого дерева так и ждешь какого-нибудь лесного чуда!.. — все это будоражило отвыкшего от леса и от деревни Степана.
Но вот приходили в делянку. Небо было уже светло и высоко, великанскими свечками стояли золотые сосны, вздымая прибеленные снежком вершины, и будь его воля, Степан бы сел на свежий пенек и смотрел бы, смотрел на эту лесную красоту.
— Ну, с богом, — говорил отец, быстро крестясь, и брался за топор. И после того как он делал глубокую зарубку в комле, они начинали пилить, и длинная поперечная пила звонким пением оглашала притихший лес.
Но какая это была тяжкая работа! Без отдыха Степан мог пилить только первое дерево, а потом уже сил не хватало, пила вырывалась из рук, застревала, и отец начинал сердиться. И страшно было подумать, что впереди еще целый день, целый день!.. Он уже не видел ничего — ни леса, ни снега, ни неба, ни отца, а только эти острые зубья пилы, таскающиеся взад-вперед и выбрасывающие на лапти желтые опилки...
И как в такие минуты он завидовал Петярке Назарову, который, как он узнал, работал в кузнице в Алатыре! Как он завидовал и неутомимому Михалу Назарову, который и из лесу после целого дня работы топал легко, весело разговаривал с мужиками!.. Однажды они мылись с Михалом в бане. Жар придавил Степана к самому полу, а Михал на полке только крякал и хлестал себя веником, да еще просил плеснуть на каменку. Степан уже успел одеться в предбаннике, когда только Михал слез с полка и вышел отдышаться. От всего кирпично-красного Михала шел густой пар, шея толстая, багровая в свете масляной горелки, спина шире банной двери. Это был настоящий мужик, и трудно поверить, что Михал только на год старше Степана. И Степан даже оробел и, хоть бы что-то сказать, прогнать эту неприятную робость перед торжествующей мощью Михала, пробормотал первое, что пришло на ум:
— А ты, знать, не собираешься в город?..
— Чего потерял там? Мне и здесь хорошю, — пробасил Михал. — Женюсь вот, отделюсь от отца, чего еще надо, буду жить. Это уж вы с Петяркой болтайтесь, а мне что...
Может быть, эти твердые слова Михала придавили Степана еще больше, чем работа в лесу? — они не шли у него из головы, и зависть к Михаловой мощи вдруг перемешалась с ненавистью и к нему самому, и к этой однообразной, каторжной работе в лесу.
Но вот установился санный путь, и отец определил Степану работу полегче — возить лес на лошади из делянки к Алтышеву. Ехать надо было верст пять туда, да пять — обратно, и поскольку лошадь не хуже возчика знала дорогу, в эти праздные часы Степану стало думаться о том, почему он не такой, как Михал?! Но эти мысли скоро сменялись другими. Думалось, что Тылюдин уже поставил дом, что опять вознеслась зеленая крыша, что печки сложены, что Василий Артемьевич уже пишет иконы и время от времени поглядывает, сощурясь, в окошко — не идет ли Степан? И от этих фантазий сделается так одиноко, так горько, что слезы навертываются на глаза.
Однажды лошадь привезла его в делянку лежащим плашмя на дровнях. Отец бросил топор, побежал прямо по снегу — уж не замерз ли сын? Он рывком перевернул его на спину и увидел побледневшее лицо с закушенной губой, а из под крепко зажмурившихся век выдавилась слеза. У Дмитрия отлегло от сердца. Он все понял. Он не стал ни расспрашивать, ни утешать его. Он только сказал:
— Потерпи до рождества, уже неделя осталась, а там вместе поедем — я сам тебя отвезу в город...
Но к Тылюдину Степан все-таки опоздал. Дом уже и в самом деле стоял под зеленой крышей, и дым шел из трубы, и Евпраксия Яковлевна встретила его ласково, даже чаем хотела напоить, но что теперь Степану чай, если Василия Артемьевича нет дома?..
— Совсем немного ты его не захватил, — сокрушалась Евпраксия Яковлевна, видя, как расстроился, растерялся и огорчился мальчик. — Только неделя, как он уехал в Ардатовский уезд новую церковь расписывать!..
— Я туда пойду...
— Да и не знаю, как тебе быть. Он ведь взял себе помощника...
Степан стоял у порога. Снег потихоньку таял на лаптях, свертываясь капельками воды.
— А вспоминал Василий Артемьевич про тебя, вспоминал. Жалко, говорит, Степана нет...
Но лучше бы она не говорила про это!..
— Ну ничего, не печалься, к пасхе Василий Артемьевич приедет, тогда и приходи.
Он сказал едва слышно:
— Ладно, приду, — и толкнул дверь.
Степан бесцельно бродил по улицам города. Ему не хотелось возвращаться в дом брата. И не в Баевку же опять идти... Ноги принесли его на Венец. Ему вспомнилось, как он рассыпал тут землю...
День был будний, площадь была пуста, лавки затворены на железные засовы. Вот ларек Тылюдина, но он тоже на замке, хоть там ничего и нет. А это ларьки других иконописцев. Был бы день базарный, они бы тут все стояли, и Степан бы к кому-нибудь попросился в ученики. А теперь никого нет. Но ведь они где-то живут, у них есть дома, как и у Василия Артемьевича. Надо кого-нибудь спросить. Эта догадка ободрила Степана, а ободрившись, он вспомнил и о церковном одноруком стороже. Вот кто знает всех иконописцев! Ведь сказал же он, что самый лучший — Тылюдин, значит, знает и других. Пусть к кому-нибудь проводит, Степану теперь все равно. Решив так, Степан смело направился в сторожку. Над трубой сторожки вился дымок. Должно быть, старик варит картофельную похлебку.
Старик узнал Степана. Кажется, он и ничуть не удивился гостю.
— Опять сбежал от брата? — спросил он.
— Нет, не сбежал, — ответ Степан. — Чего мне бегать от него?
— Правда, на этот раз не убег, вижу, одет, обут, как полагается. Ну садись, отдохни с дороги, расскажи, куда путь держишь, какое счастье ищешь, от какой беды бегаешь!...
Степан рассказал старику про свою беду.
— Хе! — засмеялся старик. — Есть из-за чего убиваться. Тылюдин такой мастер в Алатыре не единственный. Пойди хоть к Иванцову. Человек он хороший, возьмет тебя в ученики. А то и вместе пойдем, я тебя похвалю.
— Правда, дедушка, пойдем, вдвоем лучше, — обрадовался Степан.
— Что ж, пойдем! — сказал старик.— Только сначала поедим, что бог послал, а там и пойдем.
Художник Иванцов жил на Цыганской улице в обыкновенном деревянном доме, который со всех сторон охватывал высокий плотный забор. За этим забором стоял такой гусиный гогот и кудахтанье, что Степан подумал, что старик ошибся.
— Любит птичек Ираклий Андронович, — сказал тихонько старик и потащил Степана в калитку. Во дворе, среди стада гусей и кур стоял человек в короткой татарской шубейке, в больших подшитых валенках, в рыжей шапке на одно ухо. Человек раскидывал горстями из железной миски мятую картошку прямо на гусей и кур. Стоял такой гогот, что старику пришлось кричать.
Иванцов окинул глазами Степана, почесал за ухом, отчего шапка сдвинулась еще больше, и сказал, тоже почти крича:
— Где он будет мне помогать? За столом или еще где?
Гуси уже собрали с утоптанного грязного снега картошку и успокаивались. Стало потише.
Старик стал объяснять, что «паренек может помогать в живописном деле», что прошлую зиму он был в учениках у Тылюдина... А Иванцов, казалось, и не слушал, он глядел на гусей и улыбался. При имени Тылюдина он подозрительно посмотрел на Степана.
— Не знаю, чему он у него мог научиться...
— Дак ведь што, Ираклий Андронович, парнишка по неведению попал к нему, знамо дело, попади в твои руки, куда бы лучше!..
— Ну, чего ты делать умеешь? — перебил старика Иванцов. — Левкасить умеешь?
Степан потупился. Правда, он видел, как это делал Тылюдин, но самому не приходилось. И он был уверен, что сумеет и сам левкасить, да язык не повернулся соврать.
