Колотило крупным ознобом, почти судорогами, скрючивающими пальцы и ладони. Ничего, так даже удобнее рыть свой путь вперед – как лопатой. Лишь бы не провалиться в бессознательные галлюцинации, лишь бы не упустить драгоценное время, отведенное до страшного момента, когда песок возведет очередной курган. Нашелся же усердный строитель! Рехи даже ухмыльнулся, но поперхнулся воздухом, снова утыкаясь лбом в пепел.

«Давай! Ну, давай же! Скормить тебя ящерам! Копай, слабак!» – рычал на себя пленник пустыни. В безвыходных ситуациях всегда помогало, и к ящерам он слал поддержку ближних с их ободряющими речами. Швырнуть себя вперед он сумел бы и сам. Но в тот миг его охватило отчаяние: измученное тело не слушалось злых призывов рассудка.

И все тем же парением вне сознания Рехи рассмотрел, как от дальних холмов жадным облаком пыли резво бегут вездесущие ящеры. Только их не хватало! Как будто сам на себя накликал. Кто же хотел на самом деле, чтобы его сожрали эти твари? Это тоже какая-то форма каннибализма: пожирание холоднокровными ящерами таких же холоднокровных эльфов. Они почуяли слабость разрушенного поселения двуногих существ, вышли из спячки, потревоженные зовом урагана и выбрались из своих пещер.

Ящеры… кругом одни ящеры. Вот их зловонные клыки, каплющие ядовитой слюной зубы, вот – раздвоенные языки. Приземистые тела, торчащие по бокам кривые лапы, свалявшаяся от долгой спячки шерсть. И маленькие кружки злобных красных глазок с вертикальными зрачками.

Клыки впивались в плоть, смешивали пласты кожи и мышц с обломками костей. Заглатывали целыми кусками, не пережевывая. И жители поселения пропадали в бездонных желудках, обреченные перевариваться в течение долгой спячки, бесконечно крутиться в едкой кислоте.

Рехи помнил, как однажды на охоте вспорол мелкому ящеру брюхо и едва насмерть не обжегся брызнувшей оттуда жижей. От нее потом дымился песок, с трудом поглощая мерзкий запах.

Ящеры… да, всюду ящеры. Их жадный клекот возвещал о начале пиршества. Впрочем, каннибалы орали не лучше, да и сам Рехи после удачно пойманной добычи буйно радовался. Что скрывать? Что ценить? Что откладывать? Тихонько ожидать вот таких катастроф?

Миру пришел конец, и не этому огромному непонятному «нечто», которое старики называли «мир». Нет-нет, разрушился привычный мир Рехи. Он мог трижды ненавидеть деревню, проклинать каждого ее жителя, но под неподъемной крышкой из песка пришло осознание: это и оказался его мир – понятный, познанный, кочующий среди пустоты всего остального, однажды по чьей-то ужасной глупости выбравший эту мнимо безопасную равнину.

Так и гибнут миры: от неверного выбора, от близости логова ящеров. Рептилии торопливо перебирали лапищами, и Рехи не знал, как он это чувствует. Он отчетливо видел, как змеятся вдоль камней гибкие тела, одни покрытые мехом, другие – чешуей. Кажется, они решили отомстить за охоту на них, упивались своим превосходством, набивая пасти свежей плотью, находя ее по запаху, мастерски выкапывая из-под пепла. Чуткие ноздри Рехи тоже улавливали свежий запах смерти и крови, смешавшийся с запахом его собственной желчи и вонью вывалившихся внутренностей тех, кому не повезло наткнуться на острые ребра шатров или собственное оружие.

Стоило подумать об оружии, как что-то едва не вонзилось прямо в живот. Рехи инстинктивно втянул его, отчего показалось, что кишки прилипли к позвоночнику. Ну что ж, лучше так, чем выпотрошить самого себя заветным клыком. А уж показалось, что меч пропал навечно.

Рехи резко встрепенулся и вновь принялся жадно разгребать песок, потому что слух улавливал клекот приближающихся рептилий. Или это ветер перешептывается с сонмом новых призраков?

Вроде и немного их, всего-то деревня. А много – это сколько? Целые города, как говорили старики? Там разрушения казались больше, но это были совсем чужие для Рехи миры, чужие печали.

Его волновало, как вытащить из-под себя клинок, да еще отравленный. Хорошее изобретение для искусных воинов – любая рана оказывалась смертельной. Только пить кровь жертвы потом запрещалось. Но оружие использовали лишь при прямых стычках с людьми, враждебными племенами или ящерами.

Рептилии же неумолимо приближались. Уже не приходилось пользоваться каким-то неведомым третьим глазом, чтобы отчетливо уловить метание стремительных теней вокруг. Свежатина… Всех притягивала свежая еда, свежая кровь. Рехи торопливо обдумывал, как поступить: замереть и прикинуться мертвым или попытаться дать отпор.

Слабость сковывала руки и ноги, а точное количество ящеров никто бы не подсказал. Чудилось, что их целые орды. Вот уже не в видениях, а в настоящем кривые лапы с острыми черными когтями разрывали и переворачивали остатки скарба в поисках плоти. Вот уже не в бестелесном парении, а в непосредственной близости от головы щелкали пасти. От исходящей из них вони к горлу снова подкатывала желчь, но скоро даже она иссякла.

Рехи старался не шевелиться, но он не сдавался, не отдавал себя на милость судьбы. Рука осторожно нащупывала рукоять оружия, пальцы, уже не сведенные дрожью, привычно сжались на кривом отростке, бывшем изначально корнем острого зуба. Да, вот она, знакомая кожаная оплетка. Сражаться пришлось бы левой рукой, но Рехи никогда не делил навыки. Лево-право… Он даже не особо понимал значение этих слов. Он умел управляться с клыком обеими руками. Когда вокруг рыщут голодные твари – это главное.

«Жди… еще жди!» – командовал он сам себе. В голове всегда отчетливо звучал собственный голос. Сам себе хозяин и командир, он научился слушаться этих коротких приказов, которые выражались порой не словами, а отточенными рефлексами. И теперь он ждал.

Песок, который снова засыпал почти с головой, зашевелился: сверху доносилось деловитое копошение. Ящер нашел себе подходящую добычу, еще не догадываясь, что его поджидают.

«Не сейчас. Пусть откопает тебя», – твердил Рехи, однако сердце замирало в груди, а по вискам сочился холодный пот, отчего к ним липло еще больше шершавых песчинок и невесомых хлопьев пепла. Момент для атаки выдался бы всего один – заветный и неуловимый. Поторопиться – обречь себя на ловушку из песка. На зов убитого ящера могли кинуться его сородичи, туша бы вдавила Рехи в землю. А промедлить – та же верная смерть, но еще более мучительная и постыдная. В мире эльфов ночным кошмаром считалось превратиться в чей-то обед.

Воины верили, будто от такой гибели не попадут в какие-то далекие дали, прекрасные и веселые, где погибшие в бою вечно празднуют и буянят. Так Рехи понимал старинные рассказы, осколки веры прошлого мира. А сам цеплялся за тело, не желая с ним расставаться. Уж что там после смерти – не особо важно.

А вокруг царствовали голод и пожирание других тел. Рехи с отвращением чувствовал себя аппетитным, пусть и костлявым, куском мяса. Какой-то ящер позарился на него, еще живого, еще трепыхавшегося и, наверное, вкусного.

Когтистые лапы царапнули вдоль спины по тунике (повезло, что одежду шили из кожи рептилий), неприятно потянули за свалявшиеся в клубок волосы. Тогда сердце сжалось на миг, а в висках оглушающе застучало.

«Еще не сейчас, еще не сейчас», – едва не воя, приказывал Рехи, все еще сжимая меч под грудью, однако уже постепенно отводя руку. Секунды – эти капли воды – стекали быстро и… все-таки медленно. Ящер почему-то остановился, словно намереваясь посмаковать свою будущую добычу. Или его отвлек собрат по стае?

Рехи сглатывал горькую слюну, отсчитывая вздохи до броска. Оружие постепенно высвобождалось, оставалось только взмахнуть им под нужным углом, чтобы всадить ящеру под пасть, прямо в череп. А дальше – бежать, пока остальные не заметили. Обычно они атаковали стаей, как и эльфы, поэтому силы оказывались равны. Но не теперь… не теперь. Рехи знал наверняка одно: ничто уже не останется прежним. Судьба непонятно для чего требовала измениться. Но до чего же это оказалось тяжело!

И разве герои прошлых эпох, до Падения, не боялись? Разве не так же отсчитывали вздохи до решительного броска? Разве как-то иначе желудки скручивало предельной тревогой, разве не так же тошнило от песка и ран? Это потом всё обтесали и украсили в легендах, добавили чудесные подробности великих подвигов и красивые мысли в просветленных умах. А так… Страшно. Очень страшно. Но выбора-то не оставалось! Кто не сдавался, превращался в героя. Или не в героя, а просто в выжившего скитальца.