В своей жизни он никого не любил, никем по-настоящему не дорожил, ни к кому не привязывался, чтобы не мучиться от боли предательства или уныния после потери друга. Он просто охотился со своим отрядом, потому что охотников-одиночек быстрее убивали.

– Ну! Чего встали! – понукал он приунывших ребят. Тогда все встрепенулись и двинулись через скалы, вновь привычно балансируя на осыпающихся карнизах, оглядываясь на возможную погоню.

Похоже, из деревни никого не послали, воины измучились после охоты, а жертвы обнаружились, когда отряд отошел дальше расстояния выстрела. Снаряжать погоню не имело смысла. Рехи надеялся, что нерадивые олухи не завалят удобный лаз в горах. Впрочем, через несколько вылазок стоило сменить деревню, но недавняя разведка не подсказала, есть ли на их пустоши другие поселения людей.

С тех пор, как община эльфов обосновалась на укрытой холмами равнине, защищенной от сильных ветров, пришлось совершать долгие вылазки в поисках пищи. Зато деревню не сметало ураганами: они проносились мимо. Хотелось верить, что так будет всегда, о будущем никто не задумывался.

Рехи помнил, как в детстве страшная буря раскидала их по пустоши. Взметенный пепельный песок засыпал глаза, ветер опрокидывал навзничь, хороня заживо. Жалкий скарб безвозвратно терялся. Да что вещи! Матери теряли младенцев. А вой бури заглушал вопли отчаяния.

Тогда кочевники-эльфы едва собрались вместе, некоторых так и недосчитались. Рехи тоже мог совсем пропасть, но сумел откопаться, вытащить себя из цепких лап песка и пепла. Его-то, сироту, никто не искал. С тех времен он боялся замкнутых пространств, они напоминали о страшном могильном плене.

Поэтому глухой тоской на сердце отзывался вид колыхавшейся тучи, несущей с собой бурю, делящей пустошь на два разных мира. Один – понятный, жестокий, но привычный. Другой – кромешный хаос, лик гибели. Конечно, хотелось верить, что ураган не доберется до деревни, разобьется о холмы, потревожив только камни на перевалах. Но спутанные белые волосы шевелились на голове, и сводило лопатки от приближения черной стены.

– Трехногих ящеров тебе в глотку! – с чувством выругался Рехи. – Буря движется быстрее, чем мы рассчитывали. Или это вы, придурки, прокопались! Вперед! По мертвым пусть плачет ветер, иначе живых за собой утянут. Скорее, бежим к деревне!

Лойэ сладостно застонала в предвкушении, когда мозолистая рука Рехи коснулась внутренней стороны ее оголенного бедра и двинулась чуть выше. После охоты чувства обострялись, желания обретали определенность, а минуты страсти дарили обоим участникам незабываемые ощущения, которые хотелось повторить еще раз и еще… Да, пожалуй, именно с ней, ненасытной и агрессивной, Рехи обретал такую же животную радостную безмятежность, как после крови, выпитой досуха из человеческой тушки. Теперь, когда оба были сыты, а приближение бури щекотало струны нервов легкой тревогой, наслаждение достигало предела, напоминая балансирование на острие меча.

– Трехногие ящеры!.. – выругался Рехи, когда Лойэ все-таки сделала это – прокусила ему правое плечо, изогнувшись всем телом и подавшись вперед. Она вздрагивала и довольно рычала, не замечая, что ее острые клыки все еще впиваются в кожу и плоть любовника. Впрочем, он ощутил это тоже не сразу, глухая боль пришла чуть позже.

«Страсть чем-то похожа на поедание друг друга… Страсть – тоже голод», – невольно задумался Рехи, вспоминая, с какой жадностью его язык сплетался с языком Лойэ, как упоенно он кусал ее припухшие тонкие губы, а потом и обнаженную маленькую грудь. Но тут же всплывали картины с человеческим мясом, вывалившимся из крынки в деревне. Голод… Поедание друг друга… Впрочем, эти воспоминания не приносили омерзения. Уродство и красота – что это? Хотя Лойэ ощущалась прекрасной на уровне чего-то неосознанного, забытого.

– Подумаешь, – отмахнулась она, умиротворенно откидываясь на шкуру мохнатого ящера, расстеленную в углу хибарки. Из дальнего – противоположного – угла доносился храп одного из стариков: никто особо не отгораживался и не скрывался друг от друга. Если древняя развалина что-то и увидел, это оставалось его впечатлением. Так думали и Рехи, и Лойэ, и все в поселении.

– Будто ты всегда об этом мечтала, – поморщился Рехи, вспоминая, как Лойэ еще девчонкой нещадно била его, пользуясь тем, что у нее-то есть отец, а задохлика-сироту некому защитить. Но теперь… Теперь она тоже не собиралась становиться его собственностью. Грудь ее часто вздымалась, она слизывала кровь Рехи с подбородка, отчего глаза ее нервно бегали, изучая низкий потолок шатра, состоявшего из разномастных шкур ящеров. Но ее голод утолила бы только горячая человеческая кровь.

«Если бы эльфы не пили кровь людей, мы могли бы торговать с ними», – иногда вспоминались слова того чудака, который упрямо питался ящерами. В чем-то он был прав: эльфам лучше удавалось выслеживать рептилий. Обоняние и инстинкты прирожденных охотников подсказывали местоположение логова, помогали определять количество зверей в нем. Поэтому ящеров легко ловили – ради шкур. Тех, что поменьше, отправляли на одежду, тех, что крупнее, – на шатры. Из клыков делали оружие, а мясо использовали по-разному, но не для еды. Сцеживали в глиняные крынки кровь, на черный день. Впрочем, в мире, лишенном света, не осталось различий между днем и ночью. В нем уцелели только те, кто сумел подстроиться под вечный мрак. Холоднокровные эльфы. Толстокожие ящеры – последние животные. И люди, которые были, видимо, не лучше ящеров, если выжили. А эльфы – не лучше людей.

Лойэ лежала неподвижно, но в ней читалась скрытая нерастраченная агрессия, и Рехи показалось, что перед ним не девушка, а одна из диких рептилий. Кажется, она не до конца утолила свой голод, поэтому неопределенное стремление чем-то насытиться выражалось в ином желании.

«Что ж, здорово вышло!» – ухмыльнулся Рехи, уже придумывая злодейский план, как недокармливать девушку. Впрочем, идея показалась слишком жестокой. Оба прекрасно знали, каково долгое время ничего не есть, чувствовать, как силы уходят из усыхающего тела. Кожа истончалась, навыки притуплялись, в ногах не оставалось легкости. Тогда мысли занимал только голод, терялись стремления и связность речи. Сон не приносил облегчения, потому что в нем алым туманом маячила пища, много-много еды! А пробуждение оглашал болезненный вопль отчаяния.

В тяжелые времена в общине так и сходили с ума: уносились в пустошь, неведомо куда, терялись среди пещер, отдавая свои кости на милость ящерам. Впрочем, некоторые возвращались, принося радостные вести или даже притаскивая парочку пленников. Некоторые делились добычей, в общине тогда уже не существовало своих и чужих, терялись все остатки родственных связей. Кто успевал наесться – тот и выживал.

Помнится, Лойэ в один из таких ужасающих периодов оттолкнула Рехи от свежей тушки, да с такой силой, что он поразился. С тех пор он и приметил ее для отряда.

А потом, когда уже вместе им случилось удачно поохотиться, как-то само собой они оказались вдвоем, обнаженными, на подстилке из шкур. Голод – это голод, а сытость – это и страсть, и веселье, и что угодно. Но когда сытости нет, остается только болезненная мысль о крови, а вязкая жидкость, что бежит по телам ящеров – отвратительная замена. Впрочем, порой радовались и ей. Но не теперь… Теперь больше заботила буря.

– Как думаешь, стоит возвращаться в эту деревню еще раз? – говорила Лойэ, накидывая через голову робу и натягивая штаны.

– Пока не стоит, – ответил Рехи. – Но через какое-то время можно. Ты знаешь еще деревни?

– Не знаю. Чтоб их… Мне кажется, люди соберут новый отряд, чтобы выследить нас. Не хочу превращаться из охотника в добычу.

– А клык тебе на что?

Лойэ молча поскребла в спутанной шапке волос, слегка взбивая их, и села возле недошитой туники. Ее научила одна старуха, с тех пор у Лойэ получалась удобная одежда из размятых шкур.

Древних немощных эльфов не бросали, потому что они приносили пользу, храня память о прошлом. Откуда бы еще дети черного мира узнали, как снимать костяными и каменными ножами шкуры, сушить их и делать из них одежду? Откуда бы почерпнули навыки изготовления обуви? А носиться босиком по неприветливым камням – незавидный удел ящеров. Так что каждый житель деревни старался изготовить себе пару обуви из связанных шкур и кожаных тесемок. У Рехи, правда, получалось неказисто: самые первые сапоги ему помог сделать покойный Здоровяк.