— Гроб открыть бы надоть, — говорит кто-то из баб.

— Откройте, — просит парень.

Возница с жандармом осторожно снимают гроб, старик снова достает молоток и начинает поддевать крышку. Один гвоздь не пускает, старик вынимает из кармана платок, становится на одно колено, поднатуживается, сопит.

— Готово, — говорит он.

Возница и стражник осторожно снимают крышку и кладут рядом. Парень в арестантской робе крестится и падает на колени.

— Мама, — шепчет он и целует руки покойницы с зажатыми в них четками. Беззвучно шевеля губами, он всматривается в ее лицо.

Старик достает из кармана часы, подбрасывает их на ладони, посматривая на циферблат, громко щелкает ногтем по стеклу.

— Пора, пора, — шепчет он вознице.

Парень поднимается, смотрит на людей невидящими глазами, снова падает на колени, осторожно поправляет на матери сползший чепец.

Возница со стражником торопливо накрывают гроб крышкой, старик, спеша и сбивая себе пальцы, заколачивает гвозди. Похоронное шествие двигается. Братья идут у самых колес брички, в шаге за ними бредет жандарм.

— Что мама? — шепотом спрашивает старший.

— Умирали легко. До последнего часа все помнили. А когда уже отходили, наказывали, чтобы без тебя не хоронить. Потому я и не велел забивать крышку, да Ясюк говорил, что надо, вот мы и поехали.

— Как с хозяйством?

— При ксендзе мама отписали все мне, — говорит меньшой и смотрит на брата. — Сказали, что тебе не оставляет, чтобы той ничего не досталось…

— Так сказали?

— Так и сказали и велели, чтобы я отдал тебе твою долю, когда из тюрьмы придешь.

— Так велели?

— Так велели. И еще сказали: так сделать надо, потому как должна справедливость быть.

— Так сказали?

— Так сказали.

— Это ж надо! И я так начальнику сказал, когда меня к нему привели. «Мать твоя умерла, — говорит он мне. — И это ты, — говорит, — ее убил». — «Я убил? Побойтесь бога! — говорю я ему. — Как же я мог свою мать убить? Побойтесь бога!»

— Так ему и сказал?

— Так ему и сказал. Тогда он мне и говорит: «Ты мать убил, потому что она за тебя на хозяйстве надрывалась, пока ты здесь бездельничал». А я ему говорю: «Как же вы можете так говорить, что ж я, сам захотел тут сидеть? Засудили меня, замкнули, хоть я и был невиновный». — «Надо было той деньги платить», — это он мне. «За что, — я говорю, — за что ж я должен ей деньги платить, когда сам господь бог свидетель, что я невиновный. Ребятенок не мой». — «Суд так присудил», — он мне говорит. «Потому как наврали на меня, оговорили, — говорю я, — вот меня и посадили». — «А может, лучше было платить, чем так молодые годы губить?» — он говорит. «Должна быть на свете справедливость, — я ему говорю, — хоть до конца жизни заставят сидеть, буду сидеть, пока не будет справедливости!»

— Так и сказал?

— Так ему и сказал. А он смеялся, ровно его кто щекотал. Потом насмеялся вволю и говорит: «Никого бы не отпустил, а тебя на похороны отпущу».

— Так и сказал?

— Так и сказал.

Процессия бредет вдоль деревни. Люди выходят из домов, то один, то другой присоединяется к идущим за гробом… Братья некоторое время молчат.

— Как же ты, бедняга, теперь с хозяйством управишься?.. — вздыхает старший.

— Мама наказывали конца траура не ждать и жениться.

— Не разрешат, поди…

— Мама, как исповедовались, ксендзу сказали, чтобы разрешил.

Они снова умолкают. Старший смотрит в направлении дома, к которому приближается процессия. Бабы тоже поглядывают в ту сторону, и только стражник бредет безучастно, уставясь куда-то себе под ноги.

— Гляди ты, городская тетеря! — толкает его вдруг одна из баб.

Стражник вздрагивает и тоже смотрит в сторону хаты, на которую смотрят теперь уже все. В окне мелькает женское лицо, исчезает за занавеской, за внезапно возникшей вдруг спиной арестанта, который оказывается в поле зрения стражника.

— Стой! — кричит стражник и с размаху бьет арестанта в спину прикладом винтовки.

Крик… арестант утыкается в песок. Стражник останавливается над ним, смотрит, потом дергает за воротник. Парень не поднимается. Стражник беспомощно смотрит на женщин, с пением проходящих мимо, потом на окно, в котором снова сквозь занавеску виден женский силуэт.

Процессия минует их, стражник, все еще держа одной рукой парня за шиворот, другой машет, подзывая тюремную машину, которая пылит где-то сзади. Шофер прибавляет газу, останавливается в нескольких шагах.

— Что?

Стражник не отвечает. Вдвоем с шофером они поднимают арестанта и тащат в машину.

— Должна быть справедливость, — шепчут залепленные песком губы парня.

— Будет она тебе, собачья твоя… — ругается стражник и захлопывает дверцы. — Дикий народ, — говорит он, обращаясь к шоферу. Качает головой и повторяет: — Дикий народ…

Печально гудят колокола, заглушая скрипучее пение старика, похоронная процессия вступает в ограду костела.

Перевод В. Киселева.

Лешек Пророк

АЛИСА В СТРАНЕ ХМУРЫХ ТУЧ

Вот один эпизод тернистого пути учительницы Плотникувны. Но сперва ее портрет в подлиннике. Она вызывает улыбку у большинства своих коллег, как всякий несовременный человек. Впрочем, несовременный еще не значит старомодный. Плотникувна преподает историю и, надо сказать, прекрасно разбирается в ее законах, в генезисе великих событий, обусловивших наш сегодняшний день. Об этом она и спрашивает ребят до самых выпускных экзаменов, выгодно отличаясь от более молодых, самонадеянных учителей, которые чрезвычайно чувствительны к тому, с достаточной ли долей уважения поздоровался с ними ученик.

Алиса несовременна — она ходит и двигается не так, как все. Не позволяет себе лишних движений. Говорит округлыми, законченными фразами, их можно было бы назвать книжными, если б в книги с какой-то поры не хлынули широкой волной вульгаризмы. Ребятам она привыкла верить на слово, по ее мнению, дерзкие девчонки и крикливые мальчишки куда благороднее и глубже, чем полагают учителя на своих педсоветах. Да, она несовременна, но вполне можно допустить, что такой она была и двадцать лет назад, и еще раньше, так что, думаю, старомодность тут ни при чем.

То же и в наружности ее, и в гардеробе. Между прочим, оттенок высокопарности в слове «гардероб» явно усиливается в применении к Плотникувне. У нее не «одежда» и уж тем более не «тряпки» и не «шмотки», а именно «гардероб». Что же до ее портрета в самом прямом смысле, то Алиса увядшая женщина среднего возраста и роста. Лицо ее не знает помады и пудры, бесцветные волосы — завивки, а ровно и коротко остриженные ногти незнакомы с лаком. В Плотникувне начисто отсутствует женское обаяние, нет в ней этих манящих прелестей — явных, недвусмысленных, хотя словами их не выразить. В Алисе сперва видишь человека, а уж потом замечаешь, какого она пола. Отношение к ней в школе неопровержимо это доказывает. Алисе никто не пытается адресовать двусмысленные шуточки, которые вроде бы вызывают протест молоденьких учительниц, а по сути, необходимы им, как и всем людям, просто для разрядки.

Это вовсе не значит, что Плотникувну избегают или что над ней подтрунивают. Она необходима школе как воздух, невидимый, но очевидный. Мы спохватываемся, лишь когда его недостает.

Хотя никто не желает Плотникувне зла, то, что именно ей поручили такое задание (его сформулировал с трудом, как все неприятное, сам директор Дукальский), выглядит все же злой шуткой. Плотникувна человек тонкой кожи, она прекрасно чувствует весь юмор ситуации.

— Не знаю, справлюсь ли. В жизни ничем подобным не занималась, — спокойно, глядя прямо в глаза, убеждает она директора. — Уместней было бы, пожалуй, мужчину послать, пан директор. Тоже немолодого. Может, Копацкого?..

Компрометирующая школу ситуация раздражает директора, в голосе его нотки нетерпения.

— Да, да, конечно, теоретически вы правы, но что поделаешь… Мне важно, пани Алиса, чтоб поехали именно вы.