— О господи…

— Потерпишь еще немножко? — спросил Сверк.

— Постараюсь, — прохрипел раненый. — Но дьявольски больно.

— Ничего. Держись, старина. Я сам бегу из последних сил…

Он несколько раз заверил раненого, что они спасутся, но тот больше не подавал голоса. Походило на то, что снова впал в беспамятство…

Подгоняемый его состоянием, Сверк делал все, что мог, чтобы продвигаться быстрее. Кровь собственная и чужая зачернила ему всю гимнастерку на спине, запеклась студенистыми сосульками и, сбегая по ним торопливыми каплями, щедро кропила землю. Пятнистый след тотчас же припорашивала пыль. Царила полнейшая тишина. Выстрелы в деревне умолкли, дыхание бегущего делалось все прерывистей и тише, только ослизло хлюпало слепленное кровью тряпье.

Солнце, которому давно полагалось исчезнуть, если мерить время величиной затраченных усилий, застряло словно бы на самой грани горизонта и, угнездившись в мягком углублении на вершине одного из холмов, лежало неподвижно, словно кто-то нуждался в его багряном отблеске. Противоположный край неба, возможно отмеченный какими-то предвестниками сумерек, мало интересовал Сверка. Мир для него сузился. Реально было только то, что ждало впереди. Позади оставались страх и дурные предчувствия, позади таились угроза погони и враг…

Барковицы лежали километрах в четырех от Жабинки. В холмистой Меховщине такого расстояния было достаточно, чтобы обе деревни не видели друг друга. Тут поля были еще сравнительно ровные. Только приблизительно на полпути между этими деревнями пробегала поперечная более или менее заметная гряда, за ней поля шли под уклон. Сверк проезжал здесь когда-то. Он помнил Жабинку, расположенную в долине. Сразу же за ее околицей подымался лес. Этот лес был целью его трудов. Правда, имелся еще один лесок, даже несколько ближе, но в стороне, следовательно, выбора у Сверка не было.

Несмотря на поздний час, дрожал прогретый за день воздух. Желтая, ноздреватая глина пестрела черным кружевом трещин, земля заскорузла после неведомо когда выпавшего дождя, что не помешало пшенице вымахать на тридцать с лишком сантиметров и залосниться сочной зеленью. Только на дороге глина была растерта в сухой, летучий прах, покрывавший колеи и человеческие следы, скрадывая их контуры. Деревья давно кончились; они едва маячили позади, как далекая темная изгородь. Ничего уже здесь не росло, кроме травы, обрамляющей обочины. Была это трава золотушная, бесцветная, словно едва выбравшаяся из-под весенних снегов. Сквозь пыльный покров она проглядывала, будто позеленевший от времени металл. Полнейшая нагота этих полей, лишенных растительности вплоть до горизонта, производила угнетающее впечатление. Не смягчали его краски, которыми солнце расцветило складки межи.

Сверк бежал, не сбавляя шага. Слегка посвежевший воздух приносил некоторое облегчение. Несмотря на лихорадку, мысль начинала работать четче. Он приближался к гребню, который давно приметил. Это был уже знакомый ему высокий увал с пологим обратным скатом. Межа могла в какой-то мере прикрыть его со стороны Барковиц, тем более что вся заросла колючей ежевикой. Именно об этом он и помышлял: тут надо передохнуть. Только теперь, предвидя возможность отдыха, Сверк понял, что дальше не пробежал бы и метра. Шагая, как пьяный, он свернул с дороги, топча зеленую пшеницу и мягкую глину поля. Спотыкался, задевая ногами кусты, но было безразлично, — ведь наконец он карабкался на гребень, уходил под его прикрытие. Не обращая внимания на шипы, с треском цеплявшиеся за гимнастерку, он присел, опустил Жельбета на землю и зарылся лицом в хрустящие стебли…

Пролежал он так довольно долго. Минуло, пожалуй, добрых полчаса. Стояла такая мертвая тишина, словно он очутился в каком-то ином мире, где все спокойно и нечего опасаться за будущее. Прямо над ним мерцали три белых звезды, точно карбидные лампы. Надвигалась ночь, сырая, сапфировая, бодрящая. В стороне Барковиц мельтешили искры, Жабинку он не видел.

Вдруг Сверк почувствовал, что пропотел до нитки, — зубы стучали от озноба. Откинул со лба слипшиеся волосы, отер грязь с лица и вздрогнул.

— Надо о раненом подумать, — буркнул он.

Рядом смутно темнела фигура Жельбета. Когда наклонился к нему, увидал широко открытые глаза, устремленные в небо.

— Жельбет, — шепнул, — как себя чувствуешь?.. Сейчас тебя перевяжем.

— Не поможет, — ответил Жельбет.

— Ах, глупости болтаешь. Сейчас займусь тобой.

Торопливо расслабив ремень, он стянул через голову гимнастерку вместе с нательной рубахой. Спустя минуту, полуобнаженный, он уже стоял на коленях. Его трясло от холода. В редких волосах на груди темнела кровь. Сверк отряхнул гимнастерку, подложил ее под голову раненому, потом принялся за него. Разрезав голенище, осторожно разрезал и штанину, стараясь не потревожить рану. Дело спорилось, но, несмотря на темноту, он убедился, что ноге каюк: колено раздроблено, мышцы и сухожилия стопы изодраны в клочья… Поначалу раненый выл, и Сверк испуганно озирался. Когда тот потерял сознание, работа пошла живее. Даже полураздетый, Сверк запарился, со лба снова заструился пот. Он трудился самозабвенно, не зная, хорошо ли делает, но отдавал себе отчет, что надо закругляться побыстрее. И действительно, через четверть часа перевязка была закончена. Рану на груди заткнул остатками марли, которую каждый отправляющийся на задание получал в ограниченном количестве. Перевязал и ногу. Когда вышли бинты, разорвал на полоски рубаху. Между тем Жельбет очнулся. Теперь они лежали рядом, набираясь сил. Ночь уже вступила в свои права, звезды, яркие сразу же после заката, померкли, но зато была их такая уйма. Крупные мерцали, как стеклянные пуговицы, поменьше — как серебряные застежки, а мелкие, размолотые в пыль, рассыпались по всему небу. В стороне Кракова веник прожектора прилежно обметал мрак. С разных сторон доносились отголоски собачьей перебранки.

— Немцы слишком близко, — сказал Сверк. — Надо обязательно добраться до леса. Надеюсь, что теперь, в темноте, дело пойдет веселее.

Интересно, — продолжал он свой монолог, — что творится в Барковицах? Дали нам прикурить, это верно, но и фрицы присмирели.

С минуту он прислушивался, было совершенно тихо. Уже давно не слыхать ни выстрелов, ни рева моторов. Это несколько тревожило, но и не лишало бодрости.

— Худшее, — сказал Сверк, — у нас позади.

Он вынул из кармана отсыревший от пота табак и принялся деловито раскуривать трубку. Пыхал, пыхал, и наконец заструился дымок, принеся величайшее наслаждение, какое только можно изведать в жизни. Даже раненый признался, что немного унимается боль.

Потом Сверк счел, что пора отправляться дальше. Все приладил поудобнее. Свой парабеллум передвинул на живот, чтобы всегда был под рукой. Лишь этот единственный пистолет остался у них на двоих. Жельбета посадил себе на плечи, перетянув ему ногу ремнем. Так раненый чувствовал себя гораздо лучше, а сам он мог идти выпрямившись, не сгибаясь в поясе, как прежде. Дальнейший путь представлялся безделицей. Пользуясь притоком новых сил, он шагал резво, в надежде достичь леса еще до восхода луны. К счастью, дорога пролегала по полю, и любая опасность, несмотря на темноту, была бы заметна издали.

Часов в девять Сверк приблизился к Жабинке. Уже некоторое время он продвигался не по дороге. Хотел обойти деревню задами, поскольку у околицы могли быть выставлены часовые. Он не знал, есть ли тут немцы, но такая возможность не исключалась, и следовало с ней считаться. Во всяком случае, было тихо, в окнах многих хат горел свет. Руководствуясь скорее собачьим нюхом, нежели зрением, и стараясь не выдать себя каким-нибудь громким звуком, он обходил дворы и сады за изгородями. Раз оступился в мусорную яму, потом оцарапал ноги о колючую проволоку. Огибая сарай, наткнулся невзначай на какого-то человека. Судя по голосу — молоденького парнишку; сумрак, плотный, как черный ватин, вынуждал больше полагаться на осязание, нежели зрение. Двухэтажная фигура Сверка повергла незнакомца в ужас — он окаменел. У Сверка нервы были покрепче. В два счета он подскочил к нему с парабеллумом в руках.