Конечно, можно бежать от мира на необитаемый остров. Но возможно ли такое бегство на самом деле? И не удивляйтесь, что мы судьбе Робинзона предпочитаем мечту о судьбе Форда, вместо возврата к природе выбираем капитализм. Ответственность за мир? Но разве человек в таком мире, как наш, может отвечать хотя бы за самого себя? Мы не виноваты в том, что мир плохо устроен, и не хотим умирать ради того, чтобы его изменить. Мы хотим жить, вот и все».

— Вы хотите бежать из Европы, чтобы искать гуманизм, — сказала приятельница поэта, филолог-классик.

— Нет, прежде всего чтобы спастись. Европа погибнет. Мы живем тут со дня на день, защищенные призрачной плотиной от подымающихся вокруг нас волн, которые, хлынув, зальют ценные бумаги, протоколы конференций, затопят собственность, «черный рынок» и полицию, сорвут с человека свободу, как одежду. Но кто знает, на что способен человек, который решит защищаться? Крематории погасли, но дым их еще не развеялся. Мы не хотим, чтобы наши тела пошли на растопку. И не хотим также быть кочегарами. Мы хотим жить — вот и все.

— Правильно, — сказала с легкой улыбкой приятельница поэта.

Поэт молча прислушивался к нашему спору. Он ходил большими шагами по спальне, кивал как нам, так и своей приятельнице, и улыбался отрешенной улыбкой, словно человек, случайно забредший в чужой мир (таким же миросозерцанием и длиною поэм отличалась до войны его аналитическая и пророческая поэзия), а потом, за приготовленным его молчаливой и хозяйственной женой ужином, выпив немало водки, которая развязывает языки поляков независимо от их пола, вероисповедания и политических взглядов, поэт, катая в пальцах хлебные шарики и бросая их в пепельницу, рассказал нам следующую историю.

III

Когда советские войска в январе прорывали фронт на Висле, чтобы одним мощным рывком двинуться к Одеру, поэт вместе со своей женой, детьми и приятельницей, филологом-классиком, жил в одном из крупных городов на юге Польши у знакомого врача в его служебной квартире при городской больнице. Через неделю после начала наступления советские танковые части, разбив неприятеля под Кельцами, ночью неожиданно форсировали речку, защищавшую город, и вместе с пехотой, без артподготовки, ворвались на северную окраину, сея панику среди немцев, занятых эвакуацией своих начальников, документов и узников. Бомбили до утра; утром на улицах города появились первые советские патрули и первые танки.

Персонал больницы, как и все жители города, со смешанными чувствами смотрели на грязных, обросших и промокших солдат, которые, не торопясь, но и не замедляя шаг, сосредоточенно двигались на запад.

Потом по тесным и извилистым улицам города прогромыхали танки и сонно и флегматично потянулись прикрытые брезентом обозы, пушки и кухни. Время от времени русским сообщали, что в таком-то подвале или огороде прячутся затерявшиеся и запуганные немцы, которые не успели бежать; тогда несколько солдат неслышно соскальзывали с повозки и исчезали во дворе. Вскоре они выходили, сдавали пленных, и вся колонна сонно двигалась дальше.

В больнице после первоначального оцепенения царила суета и оживление; готовили палаты и перевязки для раненых солдат и жителей города. Все были взволнованы и взбудоражены, словно муравьи в разворошенном муравейнике. Неожиданно в кабинет главного врача ворвалась запыхавшаяся медсестра и, тяжело дыша, закричала:

— Тут уж вы, доктор, решайте сами!

Она схватила удивленного и обеспокоенного главврача за рукав и потащила в коридор. Там он увидел сидящую на полу у стены девушку в мокром мундире, с которого грязными струйками стекала на блестящий линолеум вода. Девушка держала между широко расставленных колен русский автомат, рядом лежал ее вещмешок. Она подняла на доктора бледное, почти прозрачное лицо, спрятанное под меховой ушанкой, улыбнулась с натугой и, сделав усилие, поднялась. Тут только стало видно, что девушка беременна.

— У меня схватки, доктор, — сказала русская, поднимая с земли автомат, — тут у вас есть место, где можно родить?

— Найдется, — ответил врач и полушутя добавил: — Значит, рожать придется, вместо того чтобы идти на Берлин?

— Всему свое время, — хмуро ответила девушка.

Сестры засуетились вокруг нее, помогли раздеться, вымыли и уложили в постель в отдельном боксе, а одежду повесили сушить.

Роды прошли нормально, ребенок родился здоровым и орал так, что было слышно по всей больнице. Первый день девушка лежала спокойно и занималась исключительно ребенком, а на следующий поднялась с постели и начала одеваться. Сестра побежала за врачом, но русская лаконично заявила, что это не его дело. Она запеленала ребенка, завернула в одеяло и привязала себе за спину, как делают цыгане. Попрощавшись с врачом и сестрами, русская взяла в руку автомат и вещмешок и спустилась по лестнице на улицу. Там она остановила первого встречного и коротко спросила:

— Куда на Берлин?

Прохожий бессмысленно заморгал глазами, а когда девушка нетерпеливо повторила свой вопрос, понял и махнул рукой в направлении дороги, по которой нескончаемым потоком тянулись машины и люди. Русская поблагодарила его кивком головы и, вскинув автомат на плечо, уверенным широким шагом двинулась на запад.

IV

Поэт закончил и посмотрел на нас без улыбки. Мы молчали. Потом, выпив за здоровье молодой русской очередную рюмку отечественной водки, мы дружно заявили, что вся эта история ловко придумана. А если поэту действительно рассказали такое в городской больнице, то женщина, которая с новорожденным ребенком легкомысленно примкнула к январскому наступлению, подвергнув опасности высшие человеческие ценности, наверняка не была гуманисткой.

— Я не знаю, когда человека можно назвать гуманистом, — сказала приятельница поэта. — Тот ли гуманист, кто, запертый в гетто, фабрикует фальшивые доллары для покупки оружия и делает гранаты из консервных банок, или тот, кто бежит из гетто, чтобы спасти свою жизнь и читать оды Пиндара?

— Мы восхищаемся вами, — сказал я, сливая ей в рюмку остаток отечественной водки. — Но не будем вам подражать. Мы не будем фабриковать фальшивые доллары, предпочитаем добывать настоящие. И гранаты делать мы тоже не будем. На то есть заводы.

— Можете не восхищаться, — ответила приятельница поэта и выпила водку. — Я убежала из гетто и всю войну просидела у друзей в чулане.

Через минуту она с усмешкой добавила:

— Да, но оды Пиндара я знаю наизусть.

V

Вскоре поэт купил в Мюнхене подержанный «форд», нанял шофера и, записав адреса наших родных и набрав поручений к друзьям, вместе со своей женой, приятельницей (филологом-классиком) и со своими сундуками отправился через Чехию на родину.

Весной мы с товарищем тоже вернулись с эшелоном репатриантов в Польшу, привезя с собой книги, костюмы, сшитые из американских одеял, и горькие воспоминания о Западной Германии.

Один из нас нашел и похоронил тело своей сестры, засыпанной обломками во время восстания; он поступил в архитектурный институт и теперь создает проекты восстановления разрушенных польских городов. Второй, очень не по-мещански, женился на своей нашедшейся после лагеря невесте и стал писателем на своей родине, которая начинала борьбу за социализм.

Наш предводитель — святой человек капитализма, член влиятельной и богатой американской секты, проповедующей веру в переселение душ, самоуничтожение зла и метафизическое влияние человеческих мыслей на действия живых и мертвых, — продал свою машину, купил коллекцию редких марок, дорогие аппараты и ценные книги и уехал на другой материк, в Бостон, чтобы там, в столице своей секты, вступить в спиритический контакт со своей женой, умершей в Швеции, и работать художником в рекламном агентстве.

Наш четвертый приятель нелегально пробрался через Альпы в Итальянский корпус, который был эвакуирован на Британские острова и размещен в трудовых лагерях. Перед нашим отъездом из Мюнхена он просил нас навестить в Варшаве девушку из Биркенау, которую он оставил беременной в цыганском лагере. Она прислала ему письмо, сообщая, что ребенок родился здоровым и остался жить благодаря тому, что его мать, ожидавшую вместе с сотнями других больных и беременных женщин очереди в газовую камеру, спасло январское наступление…