Перевод И. Колташевой.

Тадеуш Боровский

ЯНВАРСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ

Я расскажу сейчас короткую, но поучительную историю, услышанную мной от одного польского поэта, который вместе с женой и своей приятельницей (филологом-классиком по образованию) отправился в первую послевоенную осень в Западную Германию, чтобы написать цикл очерков о чудовищном и вместе с тем комическом столпотворении народов, угрожающе бурливших в самом центре Европы.

I

Западная Германия кишела тогда толпами голодных, отупевших, смертельно перепуганных, опасающихся всего на свете, не знающих, где, на сколько и зачем останавливаться, людей, перегоняемых из городка в городок, из лагеря в лагерь, из казармы в казарму, и столь же отупевшими и перепуганными тем, что они увидели в Европе, молодыми американскими парнями, которые приехали сюда, словно апостолы, чтобы завоевать материк и обратить его в свою веру, обосновались в своей зоне оккупации Германии и начали обучать недоверчивых и неподатливых немецких мещан демократической игре — бейсболу и основам взаимного обогащения, меняя сигареты, жевательную резинку, презервативы, печенье и шоколад на фотоаппараты, золотые зубы, часы и девушек.

Воспитанные в поклонении успеху, который зависит только от смекалки и решительности, верящие в одинаковые возможности каждого человека, привыкшие определять цену мужчины суммой его доходов, а красоту женщины — стройностью ее ног, сильные, спортивные, неунывающие и полные радужных надежд, прямые и искренние парни с мыслями чистыми, свежими и такими же гладко отутюженными, как их мундиры, такими же рациональными, как их занятия, такими же порядочными, как их простой и ясный мир, — эти парни питали инстинктивное и слепое презрение к людям, которые не сумели сберечь свое добро, лишились предприятий, должностей и работы и скатились на самое дно; в то же время они с расположением, пониманием и восхищением относились к вежливым и тактичным немецким мещанам, которые уберегли от фашизма свою культуру и свое имущество, к красивым, здоровым, веселым и общительным немецким девушкам, добрым и ласковым, как сестры. Политикой они не интересовались (это делала за них американская разведка и немецкая пресса), полагали, что выполнили свой долг, и стремились вернуться домой, отчасти от скуки, отчасти от тоски по родине, а отчасти опасаясь за свои должности и карьеру.

Было очень трудно вырваться на волю из тщательно охраняемой и заклейменной массы «перемещенных лиц» и пробиться в большой город, чтобы там, вступив в польскую патриотическую организацию и включившись в цепь «черного рынка», начать нормальную, частную жизнь — обзавестись квартирой, машиной, любовницей и официальными документами, карабкаться вверх по социальной лестнице, двигаться по Европе, как по собственному дому, и чувствовать себя свободным, полноценным человеком.

После освобождения нас тщательно изолировали от окружающего мира, и весь май, душистый и солнечный, мы прозябали в грязных, посыпанных ДДТ бараках Дахау; потом негры-шоферы перевезли нас на все лето в казармы, где мы лениво пролеживали бока в общей спальне, редактировали патриотичные журнальчики и под руководством нашего старшего, весьма религиозного товарища, наделенного каким-то сверхъестественным коммерческим чутьем, торговали чем придется и обдумывали пути легального выхода на свободу.

После двух месяцев усилий, столь кошмарных и смешных, что их стоило бы когда-нибудь описать отдельно, мы все четверо перебрались в комнатку активно действующего Польского комитета в Мюнхене, где мы основали Информационное агентство, а потом благодаря лагерным удостоверениям троим из нас — вполне честным и законным путем — удалось получить удобную, четырехкомнатную квартиру, принадлежавшую прежде какому-то деятелю бывшей нацистской партии. Его временно выселили к родственникам, велев оставить нам немного мебели и картин религиозного содержания. Остальную мебель и книги мы перевезли из комитета, где они были ни к чему.

Наш руководитель свел знакомство со служащими ЮНРРА и Польского Красного Креста, занялся распределением американских посылок по лагерям, вернулся к своей довоенной театральной деятельности, начал выплачивать нам регулярное пособие, использовал нас для черной работы, обещая великолепную карьеру на западе Европы. Он поселился в шикарном особняке в районе городского парка и приезжал к нам на роскошном свежевыкрашенном штабном «хорхе».

II

Мы были тогда убежденными эмигрантами, и все четверо мечтали поскорее бежать из разрушенной и запертой, точно гетто, Европы на другой материк, чтобы там в спокойствии учиться и сколачивать состояние. А пока что мы с воодушевлением разыскивали наших близких. Один из нас искал жену, с которой расстался в пересыльном лагере в Пружкове, откуда его отправляли в Германию; другой — невесту, след которой затерялся в Равенсбрюке; третий — сестру, которая участвовала в восстании; четвертый — девушку, которую он оставил беременной в цыганском лагере, когда его в октябре сорок четвертого отправили из Биркенау в Гросс-Розен, Флоссенбург, Дахау. Кроме того, мы все скопом искали всевозможных близких и дальних родственников и друзей. Людей, приезжавших из Польши — все равно, беглых или командированных, — мы встречали с кажущимся радушием, а в самом деле с отталкивающим недоверием, подозрительностью и настороженностью.

Командированными занималась польская эмигрантская разведка, которая всю информацию передавала непосредственно в Италию, беженцы же бесследно растворялись в безымянной толпе эмигрантов и нередко всплывали потом в качестве местных королей масла, чулок, кофе в зернах или почтовых марок; порой им удавалось даже получить в управление послегитлеровские предприятия и фирмы, что считалось высшей ступенью карьеры.

Движимые вполне естественным любопытством, а отчасти прельщенные славой, окружавшей в Польше имя поэта, мы пригласили его вместе с его женой и приятельницей погостить у нас несколько дней. Мы работали тогда в канцелярии Красного Креста, составляя, печатая и рассылая аршинные списки поляков, разыскивающих свои семьи, и до обеда наша квартира пустовала; после обеда мы ходили на реку загорать и купаться, а вечерами усердно писали книгу о концлагере, выход в свет которой должен был нас прославить и принести деньги, необходимые для бегства с континента.

Поэт, который вместе со своей женой и приятельницей (филологом-классиком) несколько дней отдыхал после трудного путешествия, валяясь на мещанском, красного дерева супружеском ложе нашего хозяина (придя в себя, он проявил неожиданную прыткость, досконально изучил все уголки разрушенного города, проник во все тайны «черного рынка» и изучил все проблемы многоязычной массы перемещенных лиц), прочитал от нечего делать несколько отрывков из нашей книжки и возмутился сквозившим в ней глухим и безнадежным неверием в человека.

Мы все трое начали горячо спорить с поэтом, его молчаливой женой и его приятельницей (филологом-классиком по образованию), утверждая, что нравственность, национальная солидарность, любовь к родине, чувства свободы, справедливости и человеческого достоинства слетели в эту войну с человека, как истлевшая одежда. Мы говорили, что нет того преступления, которого человек не совершил бы ради своего спасения. А уцелевший, он начинает совершать преступления из чувства долга, потом — по привычке и в конце концов — просто для удовольствия.

Мы рассказывали всевозможные случаи из нашей суровой и многострадальной лагерной жизни, убедившей нас, что весь мир подобен лагерю: слабый работает на сильного, а если у него нет сил или он не хочет работать — ему остается или воровать, или умереть.

«Миром не правят ни справедливость, ни нравственность, преступления не караются, а добродетель не награждается, и то и другое забывается одинаково быстро. Миром правит сила, а силу дают деньги. Труд всегда бессмыслен — ведь деньги не добываются трудом, их добывают, грабя и эксплуатируя. Если ты не можешь эксплуатировать побольше, то, по крайней мере, поменьше трудись. Нравственный долг? Мы не верим ни в нравственность отдельного человека, ни в нравственность какого-либо социального строя. В немецких городах в магазинах продавались книги и иконы, а в лесах дымились крематории…