Однако романтизм был воспринят Жуковским довольно узко. Так, в разговорах с Гете выяснилось, что Жуковский менее глубоко понимает Байрона, чем Гете, в разговорах с Тиком, что Жуковский не понимает Шекспира. Несмотря на то, что Тик сам прочел ему «Макбета», несмотря на огненное красноречие Тика, Жуковский ушел от него, так и «не понимая замечательности Гамлета». Сам Жуковский так рассказал об этом разговоре: «Я признался Тику в грехе своем, сказал, что создание Шекспира Гамлет кажется мне чудовищем и что я не понимаю его смысла. На это сказал он мне много прекрасного, но, признаться, не убедил меня»[89].

Эти разговоры Жуковского с романтиками содержат достаточно показательный материал для того, чтобы можно было обнаружить односторонность восприятия Жуковским эстетики романтизма. Иначе говоря, Жуковский в философии романтизма воспринял, в сущности говоря, только элементы фихтевой субъективности (Жуковский внимательно читал и самого Фихте), то есть субъективистическое мироощущение раннего периода немецкого романтизма, но не всю широту романтической натурфилософии (характерно, что Жуковский не одобрял интереса И. Киреевского к Шеллингу)[90]. Это определило субъективную ограниченность его романтической философии. Гете точно указал на субъективизм поэзии Жуковского, сказав, что Жуковскому «следовало бы более обратиться к объекту»[91]. Этот упрек ему сделал также и Н. Полевой: «Долго… Жуковского, — писал Полевой, — почитали полным представителем современного европейского романтизма. Но Жуковский, по нашему мнению, был представителем только одной из идей его, и мир нового романтизма проходил и проходит мимо него так, что он едва успевает схватить и разложить один из лучей, каким этот романтизм осиял Европу»[92]. Эту же односторонность Жуковского отмечает и Белинский, в отличие от Полевого считающий ее не только недостатком, но и «силой» Жуковского. «Жуковский односторонен, — говорит Белинский, — это правда, но он односторонен не в ограниченном, а в глубоком и обширном значении этого слова»[93].

В 1831 г. выходят «Баллады и повести» Жуковского: первое издание в двух частях (СПб., ценз. дата: ч. 1–7 июня 1831 г.; ч. 2 — 21 июля 1831 г.) и второе — в одной части (ценз. дата 21 июля 1831 г.). По словам Гоголя, это было как бы вторым рождением Жуковского в литературе. Баратынский писал об этих новых стихах Жуковского: «Я получил баллады Жуковского. В некоторых необыкновенное совершенство формы и простота, которую не имел Жуковский) в прежних его произведениях. Он мне дает охоту рифмовать легенды»[94].

В это время, то есть в 1831 г., Жуковский жил в Царском Селе. Появление новой книжки замечательных произведений Жуковского было для литературы событием и неожиданностью. О Жуковском было принято думать прежде всего как об авторе «Певца во стане». Тут же появился новый Жуковский — сказочник и романтик. Публика с удивлением начала приглядываться к новому образу поэта. Коншин пишет в своих воспоминаниях: «Я любил Жуковского, который трогал душу в переданных им поэтах немецких, того Жуковского, который воспел 1812 г. и — по моему мнению — умер… В 30-х гг. поэт был уже не тем: толстый, плешивый здоровяк, сказочник двора… его звали добряком, он ходил со звездами и лентами, вовсе ими не чванился, вид имел скорее сконфуженный, нежели барский». Сходный портрет рисует и И.С. Тургенев: «В нем и следа не осталось того болезненного юноши, каким представлялся воображению наших отцов «Певец во стане русских воинов»; он стал осанистым, почти полным человеком. Лицо его, слегка припухлое, молочного цвета, без морщин, дышало спокойствием; он держал голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; тонкие, жидкие волосы всходили косицами на совсем почти лысый череп; тихая благость светилась в углубленном взгляде его темных, на китайский лад приподнятых глаз, а на довольно крупных, но правильно очерченных губах постоянно присутствовала чуть заметная, но искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное происхождение его сказывалось во всем его облике»[95]. Это сочетание доброжелательности и какого-то восточного глубокомыслия отмечали все его современники, писавшие об его облике 30–40-х гг. Так, А.Н. Муравьев приводит следующие поразившие его слова Жуковского, сказанные слепому поэту И.П. Козлову: «Ты все жалуешься, — сказал однажды Жуковский Козлову, — на судьбу, друг мой Иван Иванович; но знаешь ли, что такое судьба? — это исполин, у которого золотая голова, а ноги железные. Если кто по малодушию, перед ним падет, того он растопчет своими железными ногами, но если кто без страха взглянет ему прямо в лицо: того осияет он блеском золотой головы!» Муравьев прибавляет при этом: «Как это глубоко и проникнуто загадочной мудростью Востока! Козлов заплакал и потом переложил слова эти в стихи»[96]. Впоследствии, вспоминая о Жуковском, А.С. Стурдза писал, что в характере Жуковского особенно поражало сочетание «милого простодушия с проблеском прямого глубокомыслия». Это сочетание доброты и простодушия, даже наивности, с каким-то восточным, почти гиератическим глубокомыслием и составляет то основное в характере Жуковского 30-х гг., о чем говорят его современники.

Как я указывал, в 1831 г. Жуковский жил в Царском Селе. Там же в 1831 г., после женитьбы, поселился и Пушкин. К Пушкину и Жуковскому присоединился и Гоголь. Все трое работают над созданием литературных народных сказок. Это сближение Пушкина и Жуковского вызывалось и сходством позиции, занимаемой обоими поэтами в литературной борьбе этих лет. И Пушкин и Жуковский были сотрудниками «Литературной Газеты» Дельвига, которая в 1830 г. объединяла группу так называемых «литераторов-аристократов», ведущую борьбу с так называемым «торговым направлением» в литературе. Смысл этой борьбы заключался в защите прогрессивным искусством своей независимости от реакционной правительственной идеологии и от рептильного полицейского «черносотенного демократизма» (термин В. И. Ленина)[97] охранительно-мещанской литературы, представителем которого для пушкинской группы был прежде всего Булгарин. В этой борьбе симпатии правительства были на стороне Булгарина, ибо нити, связывающие сотрудников «Литературной Газеты» с декабристской литературой, с одной стороны, а с другой — с аристократическим либерализмом XVIII в., с Арзамасом, с кругом Тургеневых — было очень нетрудно обнаружить. В борьбе с идеологией и эстетикой «торгового направления» пушкинская группа противопоставляла городской мещанской лавочной эстетике «торговой литературы» эстетику народного творчества (фольклор).

В своем отношении к изучению народного творчества сам Жуковский стоял на уровне современной ему научной фольклористики (мифологическая школа Гриммов), сознательно противопоставляя методы литературного использования фольклора методам его научного собирания[98]. Жуковский всячески пропагандирует в эти годы изучение народного творчества; под его воздействием складывается громадной ценности работа по собиранию фольклора, проводимая его близким родственником П. Киреевским. Сам Жуковский также усердно изучает сказочную литературу. В его библиотеке сохранились десятки разных сборников сказок и легенд, английских, немецких, французских, чешских, австрийских, шведских, датских и др. Но основной тон его собственных сказок был подсказан ему Гриммами[99]. И если Пушкин сумел в своих сказках создать произведения, отмеченные подлинной народностью стиля, черпая материал из мирового фольклора (в последнее время установлен ряд европейских источников сказок Пушкина, в частности, мне, кроме отмеченных, удалось обнаружить, что и «Жених» его есть переработка сказки Гриммов «Der Räuberbräiitigam»), то Жуковский остался гораздо ближе к своим европейским источникам, чем к духу русских народных сказок. Так, Жуковский боялся «грубости» и силы народных сказок, перерабатывая их в свете той критики народной поэтики, которая характеризовала более консервативные круги немецких романтиков[100].