К весне он, казалось, совершенно оправился. Если бы не несколько косовато сидящая на сухопарой шее голова и диковатый блеск в самой глубине зрачков, гражданин Воробьянинов ничем не отличался бы от себя прежнего, годовалой давности, когда жизнь делопроизводителя ЗАГСа в N-ске текла так размеренно и тоскливо. Его больше не пеленали. Киса уверенно отвечал, какой сегодня день, месяц и год, здраво критиковал выходки соседей по палате, помогал убирать посуду после ужина и к звонкому, напоенному первыми лучами солнца, апрелю покинул богадельню с соответствующей справкой на имя Конрада Карловича Михельсона в кулачке. Он был волен идти, куда вздумается, и имел все шансы начать новую честную трудовую биографию с чистого листа.
Однако это была лишь видимость выздоровления. Бриллиантовая лихорадка не отпустила Воробьянинова. Больной, извращенный разум просто вычеркнул из памяти все то, что произошло с Ипполитом Матвеевичем после вскрытия последнего стула, взамен услужливо подсунув теорию, не имевшую ничего общего с реальностью. Воробьянинов уверился, что стульев на самом деле было ТРИНАДЦАТЬ. А значит, сокровище покойной тещи все еще ждало его, прикрытое английским ситцем в нежный цветочек. На них еще ерзал упакованный в галифе или суконные брюки зад какого-нибудь ответственного работника. На стуле еще вздыхала романтическая девушка, приготовляя уроки для экзамена в Промакадемию на факультет текстильной промышленности. Сумасбродный поэт на манер Трубецкого еще попрыгивал на драгоценном кладе, изгрызая карандаш в поисках рифмы к слову Турксиб**. Конкурентов у Кисы в погоне за сокровищами более не было, ведь, как он полагал, товарищ Бендер давно уже спал вечным сном под сенью могучих лип на каком-нибудь уютном столичном кладбище.
В общем, Психиатрическая клиническая больница за номером один имени товарища Кащенко извергла из своих недр на апрельские московские улицы крайне опасного и опытного в делах криминальных сумасшедшего.
Параллельно Ипполиту Матвеевичу из схожего дома призрения, только на далеком и теплом Кавказе, освободился бывший священник церкви Фрола и Лавра отец Федор Востриков. Епархия, истомившись ждать свое блудное дитя, прислала на его место другого служителя. Брошенную сумасбродным супружником попадью Катю выселили из принадлежавшего церкви домишка, и лишь с одной сменой белья, увязанной в убогий узелок, она, рыдая горькими слезами, отправилась просить принять ее из милости давно и страшно сердитого на нее брата-булочника.
В отличие от Ипполита Матвеевича, отец Федор вышел из психиатрической лечебницы совершенно присмиревшим и избавившимся от всех своих иллюзий и склонностей к авантюрам. Там его исцелили и от религиозного дурмана, доходчиво объяснив, что никакого бога нет, в связи с чем товарищ Востриков был гладко выбрит и смотрел в будущее ясным, трезвым взором пламенного строителя коммунизма. Федя искренне мечтал податься на какую-нибудь грандиозную всесоюзную стройку.
*Покойная супруга утверждала, что в очках Ипполит Матвеевич — вылитый Милюков, лидер Конституционно-демократической партии (партии кадетов).
**Психиатри́ческая клини́ческая больни́ца № 1 и́мени Н. А. Алексе́ева (Алексеевская больница, с 1922 по 1994 — имени П. П. Кащенко; также известна как Кащенко, Канатчикова дача) — психиатрическая клиника в Москве, расположенная по адресу Загородное шоссе, д. 2.
***Турксиб (Туркеста́но-Сиби́рская магистра́ль) — железная дорога из Сибири в Среднюю Азию. Построенная в 1927–1930 годах, она стала одной из главных строек первой пятилетки СССР.
Глава 4. Жемчужина у моря
Приблизительно в это же самое время, только по ту сторону Азовского и Черного морей, на спасительном удалении от Феди Вострикова в поселок Великая Михайловка со стороны менее великих Кучурган, Андрусово и Карабаново вошел несомненно великий же комбинатор — уже без пальто и верблюжьих носочков, в более приличествующих времени года хлопчатобумажных. Шарф в виду теплых погод был небрежно распущен, являя миру посветлевший за зиму шрам. Прищурив ясный голубой глаз от яркого солнышка, Остап оглядел открывшуюся взору, столь дорогую его сердцу, южно-провинциальную картину и хмыкнул. Из по-настоящему великого до сего часа в этом сонном поселении была разве что лужа перед местной управой, масштабами соперничавшая с Миргородской. Прямо сейчас в ней с важным видом возились и перебранивались три гуся. На покосившихся плетнях у низеньких беленых хаток сушились перевернутые крынки всех форм и масштабов. Если бы Остап знал, что рядом, буквально в радиусе пятнадцати верст, находятся еще Великоплоское и Великокомаровка, он бы сильно подивился такой тяге местного населения к изрядно удаленному от него понятию.
Впрочем, надолго задерживаться в здешних краях товарищ Бендер не намеревался. Побывав в Ленинграде, куда по его разумению, по старой памяти могло занести бывшего предводителя, и обшарив за зиму всю советско-польскую границу от легендарного Чудского озера и до самого Черного моря, Остап устал, намерзся и разочаровался в жизни. В граде Петровом молодой человек разжился тем, чего с ним не случалось с нежнейших шести годков, к которым его крепкий организм уже успешно сформировал мощный, устойчивый иммунитет — соплями и противным французским прононсом. Поминутно скорбно трубя, точно раненый боевой слон индийского магараджи, в носовой платок размером с Камчатку, Остап недоумевал, как это в одной носоглотке, пусть и не самого маленького человека, могут таиться такие моря разливанные противной слизи? В колыбели революции паскудных Кисиных следов разыскать не удалось, а насморк еще ползимы потом давал о себе знать.
Впрочем, ни в одном из приграничных населенных пунктов о сивоусом папаше «из бывших», которого так трепетно разыскивал бойкий морганатический сынок с характерным черноморским говорком, и слыхом не слыхивали. Проклятый предводитель словно сквозь землю провалился! Остап рычал от бешенства, но покарать неверного напарника, похоже, было уже не в его власти. Кажется, Ипполит Матвеевич все же незаметно и вполне благополучно просочился на ту сторону, или же прыгнул в черноморском порту на отчаливающий в Турцию пароход, сунув алчным таможенникам и капитану жирную взятку, и теперь с комфортом обустраивал свою старость на какой-нибудь уютной итальянской вилле среди цветущих олеандров и черноглазых полногрудых сирен. От этих видений Остап даже начинал ощущать приступы малодушия и жалел, что не заложил Кису советской милиции со всеми его гнилыми потрохами.
Мысль, что старый дурак так его обставил, оскорбляла великого комбинатора до глубины души — мало он ему по шее давал, ох, мало… при этом совершенно не гордиться плодами своих же педагогических трудов Бендер не мог.
— А все-таки моя школа! — бормотал Остап, смиряясь с ударом судьбы и ей же вверяя меч справедливого возмездия, дабы она покарала мерзавца Кису катаром желудка, хромотой на обе ноги и вулканическими прыщами.
— Чтоб ты на мои бриллианты одну касторку жрал! И кобелировать мог исключительно глубоко в воспоминаниях своей пошлой юности, — присовокупил темпераментный сын турецкоподданного и закрыл этим горькую и поучительную, но все же такую блистательную страницу своей личной истории. Ему тоже захотелось моря, тепла и загорелых девичьих плеч. Остап решил устроить себе заслуженный отпуск и навестить шумную, пеструю, острую на язык Одессу, и теперь неуклонно приближался к намеченной цели.
По выходу из психиатрической лечебницы товарищу Михельсону вернули все его имущество вплоть до похищенных им у умиравшего Остапа двадцати рубликов, так что немедля возвращаться к вульгарной карьере нищего или преступному промыслу у бывшего предводителя необходимости не было. Однако, заночевав на вокзале, Киса, озираясь, точно помоечный кот, проникший на кухню уважаемой в округе домохозяйки, вытащил у спавшего беспробудным сном командировочного справку, и уже утром в ближайшем ЗАГСе преспокойненько выписал по ней себе удостоверение*. С паспортом старорежимному Воробьянинову жилось спокойнее.
