— Возмутительное хулиганство! Я в милицию буду жаловаться! — клекотал Ипполит Матвеевич, отдуваясь и чувствуя в пораженной части тела все нарастающее жжение. Если бы он догадывался, кто в этот постыдный момент за ним наблюдает и как при этом искренне веселится, то почувствовал бы себя еще хуже. Разумеется, жаловаться он никуда не стал.
А после стряслось и вовсе небывалое: столь вожделенный Ипполитом Матвеевичем предмет меблировки сам собой материализовался… в кабинете его начальника, товарища Новопечатько! Как, откуда, по какому ордеру это сокровище возникло в скудно обставленной конторе «Искр Новой Зари», Киса не знал — был в отъезде по курьерским своим делам. И казалось бы, удача приплыла Воробьянинову прямо в руки, но… Проблема заключалась в том, что типография работала круглосуточно, при этом энергичный товарищ Новопечатько в редкие моменты своего отсутствия на рабочем месте запирал кабинет на три замка, на окнах же красовались решетки старой еще, дореволюционной работы, так что подобраться к стулу и запустить свои лапы в его пружинистое нутро Кисуля решительно не мог.
От близости сокровища Ипполит Матвеевич изнывал. Он придумывал, разрабатывал, и тут же отвергал очередной план похищения. Его пошатнувшийся рассудок рисовал ему порой совсем уж нереальные, дерзкие картины: вот он врывается в кабинет руководителя, мощным толчком сбрасывает тов. Новопечатько со своих мебелей, прижимает их к выправленной электросудорожной терапией груди и летит, летит по осенним харьковским улицам, едва касаясь грешной земли, как архангел… Впрочем, на этом моменте видение и обрывалось. Ноющее колено живо напоминало предводителю, что он не пробежит и ста шагов, как будет пойман, с позором изгнан со службы, и, возможно, вновь упечен в дом умалишенных. Выслушивать бредни местных императоров и отбивать ноги от притязаний собачек старорежимных поэтесс Воробьянинов не хотел. Он хотел стул. И решение он отыскал.
Типография «Искры Новой Зари» заполыхала ближе к полуночи, иронично выбрасывая в синий ночной воздух искры целыми снопами и даже фонтанами. Занялось где-то со стороны котельной, вдалеке от кабинетов, однако огонь неумолимо подбирался к кладовым, и бумажные эвересты, томящиеся в их недрах в ожидании твердой руки наборщика, обещали такое зарево, которое и в Москве будет видно. Заголосили работники и припозднившиеся зеваки, побежали за баграми и ведрами. Заревел пожарный «Мерседес-Даймлер», неся на своих ребристых боках похожие на краковскую колбасу толстые кружки пожарных рукавов и суровых пожарников в брезентовых костюмах, смахивающих ликами на архангелов с закопченных икон. Начищенные их до зеркального блеска каски сияли, точно нимбы.
— Ах, господи! Ах, боже мой, гранки! Сейф! Печати! — старорежимно голосил товарищ Новопечатько, вышвыривая в клубах наползающего из цеха дыму на руки подчиненным все самое дорогое его редакторскому сердцу. Ипполит Матвеевич, так кстати припозднившийся на работе, ворвался в кабинет начальства барсом и нацелился было на заветный стул, но ему на руки немедля шмякнули что-то тяжеленное, и Кисуля на подгибающихся коленях послушно порысил на улицу. Брякнув ношу в растущую в стороне от крыльца горку спасенного имущества, он кинулся обратно, тихо подвывая от ужаса. Здание уже полыхало вовсю.
— Куда?! Сгоришь же, идиот! — проорал ему кто-то, на кого он налетел в плотном уже дыму. Горло драло, глаза слезились. Практически наощупь Ипполит Матвеевич добрался до кабинета, рухнул на четвереньки и пополз по полу, задыхаясь. Когда трясущиеся руки наконец нащупали гнутые ножки опрокинутого стула, Воробьянинов обнял его как ребенка и побежал, натыкаясь на стены. Его обдавало жаром, балки над головой трещали. Кисе почудилось, будто он, согласно классификации полусвихнувшегося Безенчука, уже сыграл в ящик и попал-таки в ад.
«Убивец. Ду-ше-губ!» — таинственным голоском нянькавшей его в далеком зефирном детстве бывше-крепостной старухи проскрипело в голове. Этим тоном она рассказывала ему на ночь страшные сказки о разбойниках с сумрачных лесных дорог, продавших душу нечистому в обмен на лихую удачу. Как правило, в конце их всех непременно вешали, и непременно на дубе, а за черной разбойничьей душой являлся сам Князь Преисподней лично.
Казалось, это черная дьявольская рука с медвежьими когтями хватает самозванца Смердинского за полы тужурки, тянет назад, к заготовленному для него котлу. Дым лез в глаза, точно науськанный.
— К нам, к нам, иди к нам! — пел огонь визгливыми голосами шансоньеток, пожирая стены и перекрытия. Взвыв волком, Ипполит Матвеевич рванулся вперед, приложился лбом о косяк, потряс головой, боднул пространство ножками стула и вывалился в коридор, где подобный античной статуе пожарный, широко расставив ноги, поливал стену цеха из брандспойта. Следуя за пожарным рукавом, как за нитью Ариадны, бывший предводитель, полу убийца, а теперь еще и поджигатель, вырвался на пропахший дымом холодный осенний воздух, и, не останавливаясь, порысил во тьму переулков, подальше от задорно полыхающей типографии. Объятый манией, Воробьянинов не заметил, как от колыхающейся вокруг толпы зевак отделилась крепкая фигура и двинулась следом за ним.
Ипполит Матвеевич хотел вспороть сиденье сразу же, за ближайшим поворотом, но побоялся, что кто-нибудь увидит, попытается отнять столь долго ускользавшее из его рук сокровище, и переборов себя, огромными прыжками понесся на свою квартиру на Журавлевке.
— Экий прыткий стрекозел, — саркастично подметила фигура, едва поспевая за несущимся в обнимку со стулом Кисулей.
Влетев в чистенький домик «стремительным домкратом» и буркнув высунувшейся было из своей половины заспанной хозяйке, что ужинать не будет, Ипполит Матвеевич накинул крючок, затеплил лампу на столе и, сладко обмирая, рухнул перед стулом на колени, словно пылкий любовник перед предметом давней страсти. Здесь-то им никто не помешает! Бывший предводитель дворянства жутко захихикал. Жадно огладив сиденье дрожащими руками, Ипполит Матвеевич выхватил из кармана складной ножик и, возвев сухую длань под самый низенький беленый потолок, вонзил лезвие наискось. Ситец треснул, расходясь, пружины вырвались на волю, качаясь и позванивая. Скрюченная тень предводителя металась по стенам, точно вампир. Погрузив пальцы в пыльное нутро, Воробьянинов немедля наткнулся на большую шкатулку и застонал от радости и вожделения — есть! Есть! Вот ОНО!
Шкатулка была старинная, деревянная, украшенная искусной резьбой. Никаких дурацких записок от мастера Гамбса в такой быть не могло! Аккуратно, будто новорожденного, Ипполит Матвеевич водрузил ее на стол, поближе к свету, и сунул в замочную скважину лезвие ножа. Хлипкий замочек крякнул, крышка взлетела… и вместо сверкающих, искрящихся бриллиантов покойной тещи в алчное Воробьяниновское лицо вылетела крупная комбинация из трех пальцев, довольно талантливо изваянная шкодливыми руками Остапа из старой офицерской белогвардейской перчатки. Мастеровой из товарища Бендера вышел не в пример лучше, чем художник.
Пребольно щелкнув ошеломленного предводителя по костлявому носу, набитая опилками дуля закачалась на крепкой пружине, будто издеваясь. Во тьме за маленьким оконцем кто-то радостно засмеялся. Испуганный Ипполит Матвеевич вскинул выпученные от ужаса глаза и увидал… покойного товарища Бендера. Белое, бескровное, точно у шансонье Вертинского, медальное лицо его прижималось к стеклу, шевеля черными зрачками. Облачен убиенный комбинатор был в приличествующий покойнику белоснежный саван, обильно запакощенный на груди красным.
— Отда-а-ай сокровища убиенной тобою тещи! — замогильным голосом потребовал покойник. — Сволочь старая.
Киса завизжал. Не переставая вопить, он плечом высадил обе двери, разогнув кованые крючки, и понесся, припадая на одну ногу, во тьму, в сторону взревевшей от внезапно сорвавшегося ледяного ветра реки.
Остап снова развеселился. Отсмеявшись и вытерев выступившие слезы и сделавший свое дело грим подолом савана, он зашвырнул ненужный больше костюм в ближайшие кусты и, сунув озябшие руки поглубже в карманы, зашагал в сторону подмигивающего теплыми огнями центра города. На душе у товарища Бендера было легко.
