Остап был неузнаваем. Никогда в прежней жизни, находясь в здравом уме и при трезвой памяти, он бы так не вырядился. Решил пока не бриться — борода помогала делу конспирации.

Уже через несколько дней при помощи своих бесчисленных талантов, а также беспризорной харьковской агентуры Остап знал об Ипполите Матвеевиче все: его новое имя, адрес службы, адрес проживания, распорядок дня и свежие маленькие привычки. К этому же времени к вящему своему неудовольствию великий комбинатор обнаружил, что у инвалида Империалистической в голове водились звери.

— Вот сволочь! — воскликнул он, выловив в своих смоляных кудрях так часто поминавшееся им всуе из-за Кисы животное и уставившись на него куда злее, чем все солдаты империалистической вместе взятые. Постанывая от нестерпимого зуда и еще большего омерзения, Остап рванул в аптеку. Конечно, можно было бы обойтись обычным керосином, но память о сыпном тифе была еще слишком свежа — сын турецкоподданного жаждал радикального средства.

«Вошебой» — прочитал Остап на пузатом флаконе: «Моментальное избавление от клопов, тараканов, головных, полотняных и срамных вшей!»

Изображенное тут же мерзкое насекомое размером с новорожденного котенка, причинявшее ему сейчас такие страдания, лежало, задрав суставчатые ноги к небу, точно подкованная Левшой блоха. Пахло универсальное средство приснопамятным «Титаником», и даже хуже, выглядело так же, и изготовлено, судя по всему, было там же, на Малой Арнаутской. Вознеся мольбу гипотетическим соратникам Иванопуло, великий комбинатор обильно полил чудодейственной жидкостью голову и принялся бегать по снятой им на окраине столицы** меблированной комнате. Сидеть или же стоять с этим жжением в самом центре мозгового аппарата было невыносимо.

С трудом вытерпев обозначенное на этикетке время, Остап кое-как смыл вонючую жидкость над раковиной, подивился тому обстоятельству, что не сделался от этих манипуляций гладок, как легендарный комбриг Котовский, вымыл голову дегтярным мылом, подумал, и вымыл еще раз. Этого ему показалось мало, и он отправился в баню возле завода «Серп и молот», где долго и с остервенением мылся, покуда кожа и волосы не стали скрипучими, точно новенький резиновый макинтош, а потом еще на всякий случай принял углекислую, соленую и экстрактную ванны. Возвращаясь в номера, разомлевший Остап чувствовал себя лучше, чем воскресший Иисус. Поганую фуражку он мстительно сжег в камине.

Избавившись от членистоногого неприятеля, великий комбинатор провернул небольшую симпатичную аферку, отделался от волосатой казачьей дерюги, купил вместо нее ношенный, но приличный тренчкот, мягкую фетровую шляпу — новую, и с азартом возобновил охоту за другим членистоногим кровососом.

Благовоспитанный, исполнительный товарищ Адольф Смердинский, служивший при одной из харьковских типографий курьером — распространителем периодики, третий месяц на скромное свое жалованье снимал комнату в симпатичном беленом домике на Журавлевке. Жил скромно. На работу являлся пунктуально, выполнял ее с рвением. Обедал в столовой при типографии, ужинал дома — готовила квартирная хозяйка. С охотой выезжал в командировки. Не пил, не курил и не кутил. По утрам выпивал стакан парного молока. И лишь иногда, когда подворачивался подходящий случай, в качестве развлечения Адольф Афиногенович тайно вспарывал животы ни в чем неповинным, дореволюционной работы, стульям.

Обшарив в отсутствие хозяина скромную комнатку с разноцветными домоткаными половичками и убедившись, что тайных капиталов свихнувшийся предводитель, увы, не прячет, Остап поручил надзор за Ипполитом Матвеевичем беспризорным, мотнулся в Москву и вернулся обратно в обнимку с одним из гамбсовских близнецов, квартировавшихся у Иванопуло. Студент снова был в отъезде, ключ по прежнему хранился под несгораемым шкафом, но в воздухе розового особнячка на Сивцевом Вражке уже было разлито злое электричество неминуемых перемен — об общежитии вспомнили в том учебном заведении, к которому оно когда-то относилось. На дверях пеналов висели грозные предписания, и новоявленный комендант товарищ Громыхаев раскатистым басом требовал от самозахватчиков освободить помещения и грозил им милицией и судебными приставами. Густое эхо гукало по темным коридорам и с металлическим звоном разбивалось о несгораемый шкаф.

— Бог дал — бог взял, — философски резюмировал Бендер, утаскивая стул. — А поскольку бога нет, то и винить некого.

В Харькове он перво-наперво удостоверился, что предводитель на месте, затем навестил легендарный Благбаз***, о котором так поэтически выразился в конце прошлого века борзописец Василий Иванов под псевдонимом Шпилька:

Вот тот базар, что на болоте в грязи и сырости стоит…

Коль на базар вы тот пойдёте, у вас иссякнет аппетит.

Торговок брань, хозяек крики, собак кусающихся тьма,

раклы, и вонь, и кутерьма и где-нибудь скандал великий…

А дальше вон «толчок» шумит, здесь торг ворованным кипит

и тьма народа здесь мешает тем, кто на мостик проезжает.

А мостик — чудо красоты!.. Такие дивные мосты

лишь на просёлочной дороге ломать приезжим могут ноги.

Там Остап долго бродил по рядам в поисках довольно странных на взгляд человека непосвященного предметов, после чего заперся в своем номере, аккуратно вскрыл сиденье, снял обивку и приступил к работе.

*Пивной путч, известный также как путч Ги́тлера или путч Гитлера и Лю́дендорфа (нем. Bürgerbräu-Putsch, Hitlerputsch, Hitler-Ludendorff-Putsch) — попытка государственного переворота, предпринятая лидером НСДАП Адольфом Гитлером и его сподвижниками 8 и 9 ноября 1923 года в Мюнхене.

**Пе́рвая столи́ца — неофициальный титул города Харькова. Утвердился в связи с тем, что 19 декабря 1919 года Харьков был объявлен формально столицей новосозданной Украинской Советской Республики (позже — Украинской Социалистической Советской Республики в составе СССР) в противовес существовавшей тогда УНР со столицей в Киеве. Киев (нынешняя столица Украины) получил этот статус от Харькова только в 1934 году.

***Благовещенский базар — знаменитый старинный базар Харькова.

Глава 6. Комбинация из трех пальцев

Тринадцатый стул — ровно такой, каким Ипполит Матвеевич его помнил: с гнутыми ножками, в знакомый до боли нежный цветочек по английскому ситцу, замелькал вокруг бывшего предводителя дворянства, как на ярмарочной карусели — разом, внезапно и со всех сторон. Сначала его провезли на пролетке мимо спешащего на службу Воробьянинова-Смердинского, и сердце у того аж зашлось от внезапной радости. Он побежал было следом, но в боку уже через десяток-другой саженей закололо, заныло ушибленное когда-то колено, и Адольф Афиногенович безнадежно отстал. С беспризорной агентурой контактировать, невзирая на всю пройденную школу авантюризма им. тов. О.И. Бендера, он не умел, и лишь жалко ловил ртом воздух, точно выброшенная на берег рыба, наблюдая, как вожделенный предмет растворяется в золотой осенней дали. Седока, нежно обнимавшего стул, Воробьянинов не разглядел, увидел уже только стремительно удаляющуюся широкую спину.

В другой раз гамбсовский красавец всплыл в объявлении, наклеенном на все фонарные столбы и деревья по пути следования товарища Смердинского на работу:

«Міняю прекрасний стілець з палацу роботи майстра Гамбса на фісгармонію. Звертатися за адресою вул. Барикадна, 13».

— Что за дурацкий обмен! — кипятился он по пути к заветному стулу, на который хотел глянуть хотя бы одним глазком. — Совершенно неравноценный! Целая фисгармония против одного стула! Где это видано?

Фисгармонии у Ипполита Матвеевича не было. Денег на нее — тоже.

Надо ли говорить, что никакого стула по означенному адресу не оказалось, а разгневанная хозяйка жилища — крутобокая хохлушка, уже доведенная до точки кипения предыдущими визитерами, долго гналась за Воробьяниновым по раскисшей осенней грязи с ухватом, которым разок таки перетянула бывшего предводителя по сутулой спине.