Убедившись, что за ними не наблюдают, Остап качнулся с пятки на носок, заставив бедолагу бубличника содрогнуться всем телом, и глухо произнес:
— Дела наши плохи.
Кислярский затрясся студнем от звуков этого хрипловатого, должно быть, из-за простуды, голоса.
— Гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору, пали в борьбе. Все. Триедины, аки не поминаемая нынче всуе Троица.
Кислярский ахнул, прижав пухлую ладошку ко рту.
— …А меня едва не обезглавили, — продолжил Остап, наслаждаясь произведенным эффектом, и размотал шарф.
— Ч… ч… ч-ч-ч-ем это… вас? — выдохнул потрясенный частный предприниматель. Таких ужасов он даже в гражданскую не видал.
— Остро отточенным мастерком, — не растерялся Остап. — Масоны. Первейшие враги Отечества!
Великий комбинатор поймал волну вдохновения. Его несло, как застоявшегося в стойле жеребца. Он упоительно соскучился по своему ремеслу. Но Кислярский закатил вдруг глаза и рухнул в пошлый девичий обморок. Масонов его тонкая душевная организация перенести не смогла.
— Ну, возьмите же себя в руки! — возмущался Остап, хлопая источник устойчивого доселе финансирования по пухлым щекам. Бедняга промычал в ответ нечто невразумительное, приходя в себя, и ослабелой рукою вывернул Бендеру весь кошелек прямо в твердые длани, только что настырно возвратившие его к безрадостной, пугающей реальности. После чего с трудом поднялся и, пошатываясь, поплелся прочь. Он размышлял о переезде на Сахалин. Баранки и бублики там наверняка ели, а вот контрреволюцией баловались едва ли — слишком уж не близко от той самой заграницы, что должна была им помочь. Масоны же с остро отточенными мастерками и вовсе в такой дали не водились, в этом бедняга Кислярский был практически уверен.
Остап проводил его удивленным взглядом, пожал широкими плечами: — Малохольный! — и азартно пересчитал выручку. Теперь ему было, на что выразить медицинскому персоналу свою горячую признательность.
Тихоню Иванопуло тем же вечером Остап затащил в ресторан и напоил до хрустального звона. Конвоируя спящего на ходу Пантелея домой, он аккуратно обогнул проклятый несгораемый шкаф, пошарил под ним, повернул ключ в замочной скважине и замер на пороге, придерживая сладко сопящего бывшего студента-химика за шкирку. Войти в комнату, в которой едва не распрощался с жизнью, оказалось необычайно волнительно. Безвозвратно испакощенный его кровью стул Иванопуло, жмурясь от ужаса, снес на помойку, лужу на полу замыла соседка с более крепкими, нежели у экс-студента, нервами, орудие несостоявшегося убийства забрала милиция, в остальном же узкий пенал в мансарде розового особняка остался прежним. Незаконченные Кисой таблички все еще горкой лежали на подоконнике. Остапу вдруг сделалось жутко.
Постояв немного, он бережно уложил Пантелея на оставшиеся стулья и тихо прикрыл за собой дверь. Ночевать здесь ему не хотелось.
Покончив с благодарностями и навсегда оставив за широкой спиной пропахший хлоркой и лекарствами вестибюль 27-й больницы, Остап решил, что наступило время отдачи иных долгов. Воткнутая в горло бритва эффективно избавила его от иллюзий на счет непроходимой Кисулиной тупости. Бывший предводитель дворянства оказался куда лучшим учеником, чем он воображал. Правда, посеянные на скверную почву, семена дали какие-то неправильные и даже уродливые всходы. Киса был прирожденный уголовник, и видно это было за версту по его замашкам с самого начала их концессии. Так что искать Воробьянинова в Москве не имело уже никакого смысла. Добыв бриллианты мадам Петуховой, Киса скорее всего покинул столицу в то же утро. В Старгороде, а тем более N-ске делать с такими деньгами было совершенно нечего. Скорее всего, предводитель команчей нацелил свои сивые моржовые усы в сторону заграницы.
Разумеется, за те две томительные недели, что Остап провалялся на больничной койке, он мог добраться уже до самого Парижу, но внутреннее чутье подсказывало великому комбинатору, что враг его еще где-то здесь. Дело состояло в том, что на этот период как раз пришелся неудавшийся троцкистский переворот, и охрана государственной границы должна была быть усилена. Воробьянинов был трусом, ибо только совершеннейший трус способен зарезать мирно спящего человека, и скорее всего залег на дно, дабы переждать до лучших времен и не возбуждать ненужных подозрений у бдительных пограничников своим откровенно кадетским* обликом. В бриллиантовом угаре Бендер несколько выпустил из виду политическую расстановку в верхах, порой самым прямым образом сказывающуюся на его промысле, однако быстро восполнил этот пробел в свободное от забот о хлебе насущном время. Регулярные печатные издания, испакощенные жирными пятнами, в которые оборачивала вредную снедь супруга пищеторговца, и хриплый радиорепродуктор в столовой в полной мере снабдили его нужной информацией.
Поразмыслив еще немного, Остап пересчитал оставшиеся финансы, обзавелся элегантным теплым пальто, уютными носочками верблюжьей шерсти, изготовленными в Средней Азии — зима была не за горами, и двинулся на вокзал.
Чутье великого комбинатора не обмануло — Ипполит Матвеевич находился гораздо ближе, чем тот воображал, и даже Москвы не покидал, вот только пребывал он совершенно не в том виде и состоянии, как мнилось Остапу. И никаких бриллиантов покойной тещи при бывшем предводителе, конечно же, не было. Осознав, что остался с носом, да еще и совершенно напрасно замарал свою бессмертную душу смертным грехом, Ипполит Матвеевич Воробьянинов повредился в уме окончательно. Он слонялся по улицам, выкрикивая нечто бессвязное и нечленораздельное, покуда его не задержала бдительная московская милиция. Сообразив, что имеет дело с умалишенным, усатый постовой отослал Ипполита Матвеевича для поправки здоровья на Канатчикову дачу**, по адресу Загородное шоссе, дом 2.
Там ласковые, но твердые длани работников кузни психического здоровья переодели Воробьянинова в казенную пижаму, напичкали успокоительным и заперли в одной палате сразу с двумя императорами: Наполеоном и Александром Вторым Освободителем, а так же тихим, безобидным на первый взгляд гражданином, действительным бывшим депутатом Государственной Думы, вообразившим себя болонкой поэтессы Малинской.
От императоров, как оказалось, особого вреда не происходило. В припадке безумия они лишь принимали пафосные позы и порождали бесконечные указы и повеления, да объявляли друг другу войны, хотя исторически разошлись во времени на добрые полста лет и никак не могли бы этого сделать. Когда карьера французского императора печально закатилась за остров Святой Елены, юный Сашенька еще пускал пузыри да болтал пухлыми ножками в кружевной девчачьей рубашонке.
Зато бывший депутат вел себя совершенно непотребно: становился на четвереньки и часами лаял на стену или зарешеченное окно, а когда ему это надоедало, пытался поочередно оседлать ногу той или иной монаршей особы, параллельно читая стихи своей воображаемой хозяйки. Стихи были слащавы и пафосны, по крайней мере в его исполнении. В остальное время он либо спал, свернувшись клубком, либо вычесывал воображаемых же блох да перманентно задирал «лапу» на ножки кроватей. Императоров такое вульгарное поведение возмущало и они жалобно звали санитара, чтобы тот отогнал от них этого отвратительного сумасшедшего.
Поначалу Ипполит Матвеевич охотно подвывал концертам самопровозглашенной болонки, но по мере того, как рассудок возвращался, Киса все чаще смотрел на товарища по несчастью с брезгливым раздражением. Регулярное питание, отсутствие стрессов, беседы с ласковым доктором с говорящей фамилией Разумнов-Успокойский явно пошли на пользу его подорванному погоней за бриллиантами организму. Электросудорожная терапия также весьма бодрила, вернув предводителю даже бравую дореволюционную выправку. Кошмары, поначалу беспрестанно терзавшие Ипполита Матвеевича, отступили. Ни извозчики в золоченых тулупах, ни покойная теща или супруга с распущенными волосами, ни скачущие по полу драгоценности его не тревожили. Ипполит Матвеевич спал сном младенца.
