Если произнесете слово «невинен», то ему немедленно возвращена будет свобода; минутное заключение не должно оставить никакого на чести его пятна; государь обязуется загладить оскорбление, невольно ему нанесенное. Но словом «виновен» осудите вы преступника на шестилетнее заключение в крепость Шпандау — предупреждаю барона Альтенберга, что и он равномерно лишен будет свободы, если не найдет способа доказать невинности графа Ланицкого: с этим только условием дано ему позволение быть адвокатом своего друга.

Судья замолчал, и граф Варендорф, королевский адвокат, приближась к судейскому столу, начал говоришь следующее:

— Милостивые государи! С горестию приступаю ко исполнению важного, возложенного на меня долга. Обязанность обвинителя ни в какое время не может быть обязанностию приятною; но она и тягостна и печальна, когда, имев чувствительное и нежное сердце, принуждены бываем называть преступником такого человека, каков молодой граф Ланицкий, знатный именем, уважаемый и любимый в обществе, имеющий образованный и острый ум, благородное сердце и качества любезные! Знаю, что буду обвинять графа Ланицкого в присутствии его друзей, в присутствии почтенной его матери, украшенной всеми добродетелями женского пола, и в эту минуту еще более для всех нас драгоценной, по тому ужасному несчастию, которое постигнет ее в лице милого сына.

Не сомневаюсь также и в том, чтобы вы не чувствовали искреннего почтения к молодому барону Альтенбергу, который, не ужасаясь долговременного заточения, готовится оправдывать преступника. Я уважаю необыкновенные качества барона Альберта, удивляюсь его неустрашимости, но сожалею, что первое дело, в котором решился он взять сторону обвиненного, представляет великодушным усилиям его столь мало успеха. Уверен однако, что сладкое чувство исполнения должности поддержит его в сей трудной и, смею сказать, неравной борьбе: что может быть приятнее имени защитника и защитника своих друзей, хотя они и виновны? И я, милостивые Государи, представляюсь перед глаза ваши, как беспристрастный защитник друга. Так, Фридрих Великий позволяет мне именоваться его другом. Превосходя во всем других государей, он презирает низкую лесть, провозглашающую его богом и ищет искренности в сердце друзей, которые напоминают ему, что он человек. Счастливы повинующиеся державе его и защищаемые его законами! Но счастливее несравненно те, которые замечены его взором, которые удостоены его дружбы! Увы! Молодой Граф Ланицкий добровольно лишил себя счастия быть избранным другом Великого Фридриха. Без сомнения, милостивые государи, вам известно, какое уважение оказывает Его Величество графине Ланицкой, матери обвиненного — уважение, которое ни мало не уменьшилось от странных поступков сына. Август Ланицкий, родом поляк, получил воспитание в Потсдамской школе вместе с благороднейшими людьми Пруссии. Кто мог бы вообразить, чтобы воспитанник таких учителей и сын такой матери не имел отлично высоких чувств, не был отличен в своих поступках, и более, нежели другие, надеялся на него Фридрих Великий, который умел заметить в нем качества необыкновенные и всегда простирал к нему отеческую свою руку? Нужно ли доказывать, что обвиненный имеет характер слишком пылкий? Давно ли великодушный монарх принужден был извинять его дерзость и пренебречь оскорбление, молодым человеком ему нанесенное? Но чем же граф Ланицкий заплатил великодушному своему государю за снисходительную кротость его? Неблагодарностию и предательством, тем более ненавистными, что они действовали скрытно! Вы знаете, какою необузданною свободою пользуются в Пруссии дерзкие сатирики, любимые чернию, которую забавляют они своими насмешками насчет ее правителей: взгляните на стены замка Сан-Суси, покрытые ругательными пасквилями безымянных авторов: производят ли они какое-нибудь чувство негодования в душе великого нашего монарха? Не трудно было бы открыть дерзновенных ругателей… Фридрих отмщает им презрением! Но если ругательства людей неизвестных и низких не могут быть для него ощутительны, то черная неблагодарность друзей, близких к его сердцу, действует на него тем сильнее. Возможно ли оставить ее без наказания? Возможно ли пренебречь оскорбление, нанесенное таким человеком, который, за несколько минут, лежал у ног прогневанного им государя, исполненный раскаяния, обливаясь слезами любви, в жару благодарности, удивления, восторга? Таков поступок графа Ланицкаго! Представляю вам мои доказательства и моих свидетелей.

Граф Варендорф указал на Прусскую вазу и на двух свидетелей: надзирателя мануфактуры и старого жида. Присяжные прочли на вазе слово «тиран», сличили его с другими словами надписи и нашли в почерке совершенное сходство. Сильное негодование изобразилось на лицах слушателей. Граф Варендорф велел приближиться жиду. Наружность его имела в себе что-то необыкновенное и отвратительное; он был чрезвычайно сух и прям; голова его была неподвижна, но глаза бегали и сверкали; казалось, что этот человек всегда имел в душе беспокойство, о чем-то заботился, хотел все видеть, досадовал, что не имел назади глаз. Вид его был смелый, но он оглядывался по сторонам, когда начинал говорить, и голос его, чрезвычайно неприятный и охриплый, дрожал; этот человек назывался Саломоном. Поклявшись Талмудом, что он не лжесвидетель, он начал отвечать следующим образом на вопросы графа Варендорфа:

Граф. Знаешь ли эту вазу?

Саломон. Знаю.

Граф. Где и когда ты ее видел? Объяви присяжным все, что тебе в отношении ней известно!

Саломон. Я видел ее в первой раз в Сан-Суси, первого числа сего месяца, в одиннадцатом или двенадцатом часу вечера — не могу точно назначить времени.

Граф. Что нужды! Продолжай. По какому случаю заметил ты эту вазу? Подумай хорошенько; не забудь ни одного обстоятельства: всего важнее, чтоб господа присяжные знали настоящее положение дела!

Саломон. Я получил эту вазу из рук Его Величества, которому угодно было, чтобы я, увернувши ее, положил в ящик для отсылки во Францию; будучи охотник до редких вещей, я начал внимательно ее рассматривать. Вот платок, которым я стирал с нее пыль. Заметив надпись «Во славу Фридриха Великого», написанную белою краскою по синему полю, и желая рассмотреть ее лучше, я начал обтирать ее мокрым платком; но, к удивлению своему, приметил, что синяя краска под самою надписью, стиралась и приставала к платку; я начал тереть сильнее, оттер всю краску и ясно увидел слово «тиран». «О Авраам!» — воскликнул я от удивления. «Что сделалось с тобою, Саломон? — спросил Его Величество, который в эту минуту стоял позади меня. — Ты, верно, устал и хочешь пригласить отца Авраама к себе на помощь?» Я не мог отвечать ни слова; удивление сковало мой язык; глаза мои были неподвижно устремлены на слово «тиран»; я не позволял себе им верить и беспрестанно перечитывал надпись: «Во славу Фридриха Великого  тирана». Волосы становились на голов моей дыбом. Его Величество, не дождавшись от меня ответа, взял из рук моих вазу, прочитал надпись и вышел из галереи, не сказавши ни слова. Более ничего не могу объявить почтенному собранию.

Саломон поклонился и хотел выйти из залы, с позволения господина Варендорфа; но Альберт требовал, чтобы он остался, желая сделать ему допрос в свою очередь. Саломон сел на скамейку. Кликнули другого свидетеля, главного смотрителя над королевскою фабрикою, и граф Варендорф начал допрашивать его следующим образом:

Граф. Видел ли ты надпись, сделанную на Прусской вазе?

Надзиратель. Видел.

Граф. Можешь ли ее вспомнить?

Надзиратель. Могу: «Во славу Фридриха Великого тирана».

Граф. Известно ли тебе, кто сделал эту надпись?

Надзиратель. Думаю, что граф Ланицкий.

Граф. Можешь ли сказать, почему так думаешь?

Надзиратель. София Мансфильд, та самая художница, которая расписывала вазу, при мне просила графа Ланициого, имеющего прекрасный почерк, сделать вместо ее надпись на вазе, которая не была еще обожжена. Молодой граф исполнил требование Софии; я сам видел, как он взял в руки вазу, как написал на ней надпись, как отдал ее тому из мастеровых, которому поручено было поставить ее в горн — мастеровой немедленно вынес ее в ближнюю залу и, вероятно, в ту же минуту поставил на огонь.