— На это не скажу вам ни слова; но прошу вас нынче ввечеру приехать ко мне в Сан-Суси; буду ожидать вас в картинной моей галерее: там узнаете причину Августова заключения в Шпандау.

В восемь часов вечера графиня приезжает в Сан-Суси, короля еще не было в галерее. Графиня около получаса прохаживалась в ужасном волнении взад и вперед по комнате, наконец слышит голос и узнает походку короля; отворяется дверь: Фридрих входит и прямо идет к графине. Она остановилась, несколько минут ждала, чтобы король начал говорить; несколько минут не сводил он с нее проницательного своего взора, наконец сказал:

— Вижу, графиня, что вам ничто не известно. Взгляните на эту вазу, на это славное произведение Софии Мансфильд. Я знаю, что вам ее показывали прежде, нежели принесли в галерею; скажите, кто делал на ней роспись?

— Мой сын, Ваше Величество.

— Точно ли сын ваш, графиня?

— Точно, государь! София знала, что он имеет прекрасный почерк, и просила, чтобы он вместо ее сделал надпись на этой вазе.

— Не правда ли, что она заключает в себе самый лестный для меня панегирик?

— Какие бы ни были преступления моего сына, Государь, но Вы, конечно, не причтете к ним подлой лести, которая всегда противна была сердцу несчастного моего Августа. Вашему Величеству известно, что он недавно своею безрассудною неосторожностию едва не навлек на себя вашей немилости; но великодушное прощение Вашего Величества несказанно тронуло душу его; в жару благодарности своей написал он эту похвалу, которую несправедливо бы было почитать гнусною лестию, а еще несправедливее наказывать за нее так строго.

— Вы говорите, Графиня, как нежная мать, но вы в заблуждении! Кто вам сказал, что сын ваш арестован за несколько лестных слов? Поверьте, что я умею равно презирать и лесть и ругательство! Но в поступке вашего сына вижу такую черную неблагодарность, которая противна моему сердцу и за которую наказать его почитаю необходимым долгом. Прошу вас меня выслушать: я хотел подарить эту вазу Вольтеру; тот человек, которому поручено было ее уложить в ящик, показал мне надпись, сделанную вашим сыном: она польстила моему самолюбию, тем более, что я уверен был в прямодушии графа Ланицкого. Но тот же самый человек первый заметил, к общему нашему удивлению, что синяя краска, на которой сделана была надпись, отпала, и что под нею скрывалось еще несколько слов. Прежде написано было: «Во славу Фридриха Великого», но когда мы стерли краску, то ясно увидели слово «тирана». И так, милостивая государыня, вместо похвалы, которой, по уверению вашему, удостоил меня граф Ланицкий, вы можете прочесть на вазе лестную надпись: «Во славу Фридриха Великого тирана». Я не имею нужды вам делать на это своих замечаний; Фридрих, великий тиран, может быть другом матери, наказывая строго неблагодарного и дерзкого ее сына. Простите; завтра ввечеру увидимся.

Графиня не отвечала ни слова; сердце уверяло ее в невинности Августа, но в ту же минуту представились ей все прежние безрассудные поступки молодого человека, которые делали вероятным его настоящее преступление и оправдывали строгость короля. Возвратившись домой, нашла она у себя Альберта, который нетерпеливо желал узнать, по какой причине Ланицкий взят под стражу. Он изумился, когда графиня сказала ему о преступлении Августа. «Не может быть!» — воскликнул он твердым голосом и, не теряя ни минуты, побежал к тому человеку, которому поручено было укладывать вазу. Расспросив его обо всем, что было необходимо знать, отправлялся он на фабрику — словом, не забыл ни одной подробности, нужной для полного сведения об этом деле. На другой день ввечеру приезжает он к Графине, совершенно уверенный в невинности сына ее. И в этот вечер обыкновенное общество графини собралось у нее в доме; все сидели вокруг печальной матери и разговаривали о приключении Ланицкого.

— Какое счастие, — воскликнул англичанин, — быть гражданином такой земли, в которой никто не может быть лишен свободы, не узнавши прежде своей вины, где судят тебя в присутствии всего народа, где можно самому избирать своих судей, не опасаясь ни притеснения, ни пристрастия!..

Англичанин продолжал говорить с восторгом о законах своей отчизны; Фридрих был уже в комнате, и никто его не заметил…

— Ах! — воскликнула графиня, — как счастлив бы был мой сын, когда бы имел он те выгоды, которыми пользуется невинный, судимый своими равными!

— А я был бы счастливее, — воскликнул Альберт, — когда бы мне позволили быть адвокатом Августа!

— Позволяю, — сказал король, которого неожиданное присутствие всех привело в изумление, — но позволяю с условием, молодой человек, ты будешь вместе с своим другом заключен на шесть лет в Шпандау, если не найдешь средства доказать мне, что он невинен. Позволяю Ланицкому самому избрать судей своих, и если число двенадцать почитается золотым, священным, божественным, то позволяю ему назначить их двенадцать и даже назвать присяжными. Я выберу для себя адвоката, а вы, Альберт, будете адвокатом Августа! Принимаете ли вы мои условия?

— С истинною благодарностию, Ваше Величество; но смею просить у Вас позволения увидеться с Ланицким?

— Это новое; но соглашаюсь и на то. Вы можете провести два часа наедине с графом и сию же минуту получите от меня повеление к губернатору крепости. Но знайте, что я не переменю своего намерения, если, паче чаяния, переговорив с преступником, потеряете охоту быть его адвокатом.

Альберт объявил, что он согласен на все. Графиня Ланицкая и другие, находившиеся в комнате, превозносили до небес правосудие Фридриха.

Альберт, увидевшись с молодым графом в Шпандау, нашел его спокойным и еще более уверился в совершенной невинности своего друга. Но Ланицкий трепетал за Альберта:

— Великодушный друг! — говорил он, — как мог ты согласиться на хитрые условия короля? Я невинен, клянусь Богом; но можешь ли доказать мою невинность? Ах! Тайное предчувствие уверяет меня, что ты приносишь себя на жертву дружбе, что будешь делить со мною несчастную мою участь! — Альберт не отвечал ни слова, пожал Ланицкому руку и полетел в Берлин.

В тот день, в который назначено было судить Ланицкого, множество людей обоего пола и разного звания собрались в огромной дворцовой зале, очищенной для заседания присяжных. Посредине приготовили возвышенное место для судьи, по сторонам сделаны были две загородки: за одною находились присяжные, за другою зрители; адвокаты и свидетели сидели за двумя столами — королевские на правой сторон, а Ланицкого на левой.

Вошла графиня и заняла последнее место в конце галереи; все обратили на нее глаза, все с почтительным сожалением смотрели на горестную мать — глубокое безмолвие царствовало в собрании. Вдруг главная дверь растворяется с шумом: входит король, окруженный придворными и генералами, садится, и судья громким голосом призывает обвиненного. Ланицкий, сопровождаемый двумя офицерами гвардии, без шпаги и шляпы, является у загородки: на лице его написано спокойствие; он осматривается, видит короля и наклоняет перед ним голову с благородною важностию, видит свою мать, и взоры его воспламеняются, наконец видит Альберта, своего друга, своего великодушного, неустрашимого защитника, — Альберта, спокойно стоящего перед столом по левую сторону и как будто заранее уверенного в своем успехе, и слезы благодарности стремятся из глаз его: он чувствует в сердце прискорбное, неизъяснимо сладкое восхищение! Судья встает; на лицах зрителей изображается любопытство; все умолкают и готовятся слушать.

— Милостивые государи! — сказал судья, обратясь к присяжным, — вы призваны сюда Его Величеством для того, чтобы оправдать или обвинить графа Ланицкого, подозреваемого в оскорблении Величества. Граф Варендорф наименован адвокатом государя; барон Альберт Альтенберг есть адвокат графа Ланицкого: он вызвался добровольно защищать обвиненного своего друга. Выслушав мнения и доказательства обоих адвокатов, вы, милостивые государи, должны произнести приговор свой, согласно с совестию и убеждением вашего рассудка. Старший между вами сообщит мне ваше мнение в одном только слове: «невинен» или «виновен»; оно решит судьбу обвиненного.