– Кто бы это говорил! – возмутилась Джулия.
Фаррух надулся. Пиво было незнакомой марки, такого он никогда не пробовал. Однако потом он вспомнит, что внизу на этикетке было написано: СПИРТНОЕ РАЗРУШАЕТ СТРАНУ, СЕМЬЮ И ЖИЗНЬ.
Но хотя доктор Дарувалла был человеком с неуемным аппетитом, его полнота никогда не была – да и не станет – неприятной для глаз. Он был небольшого роста, его миниатюрность наиболее очевидно проявлялась в изяществе рук и в тонких, правильных чертах лица, которые было округлым, мальчишеским и дружелюбным, – его руки и ноги были худыми и крепкими, а пятая точка тоже маленькой. Даже его брюшко служило лишь для того, чтобы подчеркнуть миниатюрность хозяина, его аккуратность и опрятность. Он предпочитал носить маленькую, ровно подстриженную бородку, потому что любил также и бриться; его шея и щеки, как правило, были чисто выбриты. Когда он носил усы, они тоже были маленькими и аккуратными. Его кожа была не смуглей скорлупы миндаля; волосы были черными – скоро они поседеют. Ему не грозила лысина; волосы у него были густые, чуть волнистые, он оставлял их длинными сверху и коротко подстригал на затылке и по бокам над ушами, которые также были маленькими и прижатыми к голове. Его глаза были такими темно-карими, что казались почти черными, а поскольку лицо было маленьким, то глаза казались большими, возможно, они и были большими. Если так, то только глаза выдавали в нем любителя хорошо поесть. И только рядом с Джоном Д. можно было не заметить, что доктор Дарувалла хорош собой – да, маленький, но красивый. Он был не толстым, а полным – маленький человек с аккуратным брюшком.
В то время как доктор изо всех сил переваривал пищу, ему, должно быть, пришло в голову, что другие вели себя более благоразумно. Джон Д., как будто демонстрируя самодисциплину и гастрономическую умеренность, что будущей кинозвезде было не грех усвоить, избегал принимать пищу в полуденный зной. В это время суток он совершал долгие прогулки по пляжу; временами лениво плавал – только чтобы остыть. По его вялому отношению ко всему трудно было предположить, что он ходит на пляж ради собирающихся там молодых женщин или ради того, чтобы они с удовольствием поглазели на него.
В послеобеденном оцепенении доктор Дарувалла даже не обратил внимания, что Рахула Рая нигде не видно. Фаррух был откровенно рад, что будущий транссексуал не преследовал Джона Д. и что Промила Рай недолго сопровождала Джона Д. вдоль кромки воды, как если бы молодой человек сразу же отшил ее, объявив о своем намерении идти в соседнюю деревню или еще дальше – в следующую. В нелепо огромной широкополой шляпе – как если бы еще было не слишком поздно защитить ее кожу от рака, – Промила вернулась одна к лоскутку тени, отведенному ей в бунгало под пальмовой крышей, где и принялась бальзамировать себя с помощью разнообразных масел и химикалий.
Укрывшись под собственными навесами из пальмовых веток, дочери Даруваллы натирали различными маслами и кремами свои гораздо более молодые и прекрасные тела; затем они отважились оказаться среди бесстрашных загорающих – в основном европейцев, которых в это время года было здесь сравнительно мало. Девочкам Дарувалла было запрещено следовать за Джоном Д. во время его полуденных походов; оба – Джулия и Фаррух – чувствовали, что молодой человек заслуживает эти часы, чтобы отдыхать от такой компании.
Но как всегда, наиболее здраво вела себя в полдень жена доктора. Джулия удалилась в относительную прохладу их номера на втором этаже. Там был тенистый балкон с гамаком для Джона Д. и деревянной кушеткой; балкон был хорошим местом, чтобы почитать или вздремнуть.
Само собой, что у доктора Даруваллы это было время для послеполуденной дремы, однако он сомневался, что сможет самостоятельно добраться до второго этажа отеля. Из таверны ему был виден балкон, на который выходили их комнаты, и он с тоской посмотрел в ту сторону. Он подумал, что гамак бы его устроил, и решил, что хорошо бы занять его сегодня на ночь; если противомоскитная сетка не порвана, то ему было бы очень комфортно и всю ночь он слышал бы Аравийское море. Чем дольше он позволит Джону Д. спать там, тем крепче молодой человек уверится, что это его спальное место. Затем он переключился на свой возобновившийся сексуальный интерес к Джулии, сделав паузу в отношении планов занять спальный гамак; в «Спорте и времяпрепровождении» остались отрывки, которые он еще не обсуждал с женой.
Доктору Дарувалле хотелось узнать, что еще написал мистер Джеймс Солтер. Однако, несмотря на столь неожиданное обновление своих супружеских чувств, Фаррух был отчасти подавлен. Написанное Солтером намного превосходило все, что доктор Дарувалла мог только себе представить – не говоря уже о том, чтобы достичь, – и доктор угадал: один из любовников умирает, тем самым утверждая, что любовь, полная такой всепоглощающей страсти, не может длиться долго. Более того, роман заканчивался с такой интонацией, что доктор Дарувалла испытывал почти физическую боль. В результате у Фарруха осталось чувство, будто ту самую жизнь с Джулией – жизнь, которой он дорожил, – просто высмеивают. А разве нет?
Для французской девушки – Анны-Мари, возлюбленной, оставшейся жить, – у автора только такое вот решение: «Она замужем. Полагаю, есть дети. Они гуляют вместе по воскресеньям – под солнечным светом. Посещают друзей, беседуют, вечером идут домой, – по сути, о такой жизни все мы только и мечтаем». Но разве тут не проглядывает явная издевка? – размышлял доктор Дарувалла. Поскольку все мы якобы «только и мечтаем» о такой вот жизни? И дескать, кому придет в голову сравнивать семейную жизнь с пламенем любовной интриги?
Что беспокоило доктора, так это финал романа, который заставил его почувствовать все свое невежество или, по крайней мере, всю свою неискушенность. Но еще больше, считал Фаррух, его унижало то, что Джулия, вероятно, могла бы объяснить ему концовку совсем иначе, чем он это понимал. Главное – интонация; возможно, автор подразумевал тут иронию, а не сарказм. Слог у мистера Солтера был кристально ясный и прозрачный; какие-то неясности, домыслы следовало, безусловно, оставить на совести читателя.
Но от Джеймса Солтера или пусть от любого другого опытного романиста доктора Даруваллу отделяло нечто большее, чем техническое мастерство. Мистер Солтер и его коллеги писали, исходя из воображения; они в чем-то были убеждены, и, по крайней мере хотя бы отчасти, эта их страстная убежденность и придавала их романам такую ценность. А доктор Дарувалла был убежден лишь в том, что он хочет заняться каким-то творчеством, хочет сделать что-нибудь этакое. Хороших романистов было много, и Фаррух не собирался утруждать себя, стремясь стать одним из них. Он пришел к выводу, что ему подходит менее ответственный вид развлечения; если он не может писать романы, то вполне вероятно, что он мог бы писать сценарии. В конце концов, фильмы гораздо менее серьезны, чем романы; и, конечно же, не такие длинные. Доктор Дарувалла предположил, что отсутствие «воображения» не помешает ему в сочинении сценариев.
Но такой вывод огорчил его. В поисках того, чем бы заняться, чтобы реализовать свой творческий потенциал, доктор уже пошел на компромисс – еще даже ничего не начав! Он попытался утешить себя тем, что подумал о плотских радостях в объятиях жены. Но опять же взгляд на далекий балкон не приблизил доктора Даруваллу к Джулии, и он констатировал, что его фени с пивом едва ли были бы грамотной прелюдией к любовным играм, особенно в такую невозможную жару. Что-то из написанного мистером Солтером замерцало в полуденном пекле над доктором Даруваллой: «Чем яснее человек видит этот мир, тем больше обязан делать вид, что таковой не существует». Список того, чего я не знаю, растет, подумал доктор.
Он не знал, например, названия вьющегося растения с густой листвой, которое вползло по стене, обняв балконы второго и третьего этажей отеля «Бардез». Оно было в полном распоряжении маленьких и юрких полосатых белок; в ночное время по нему, превосходя в прыткости любую белку, шныряли туда-сюда гекконы. Когда солнце освещало эту сторону отеля, то среди листьев раскрывались крошечные бледно-розовые цветы, но доктор Дарувалла не знал, например, что зябликов привлекали сюда отнюдь не цветы. Зяблики питаются семенами, чего доктор Дарувалла не знал, как не знал, что у зеленого попугая, осваивающего ветку, два пальца ноги смотрят вперед, а два назад. Это были детали, которые он упустил, и они пополняли растущий список того, что ему было неведомо. Он представлял собой некую разновидность обывателя – где бы он ни был, всегда чуть растерян, в чем-то чуть заблуждается (или в чем-то не осведомлен). Тем не менее, даже когда он переедал, доктор оставался бесспорно привлекательным человеком. А не каждый обыватель привлекателен.
